Юность атамана Валерий Фёдорович Евтушенко Днём казак, ночью - волк #1 Ива́н Дми́триевич Серко — кошевой атаман Запорожской Сечи. За период пребывания в должности атамана провёл 244 больших и малых сражений, при этом ни разу не остался побеждённым. Но мало кто знает КЕМ на самом деле был этот казак… Валерий Евтушенко Днём казак, ночью — волк Пролог Артиллерийская канонада не смолкала уже почти час. Передовая линия французских войск, где расположились орудийные батареи, затянулась лентами черного порохового дыма. Ядра со свистом рассекали воздух, ударяясь о высокие стены могучей крепости, но, не причиняя им заметного вреда, отскакивали в глубокий ров. Осажденные отвечали с крепостных стен энергичной стрельбой своих пушек, но с гораздо большим эффектом: их снаряды довольно часто разрывались в плотно сомкнутых колоннах французов, изготовившихся к броску на стены крепости. Группа всадников, стоявших на высоком холме в тылу французских войск, наблюдала за артиллерийской дуэлью, словно чего — то ожидая. Среди них выделялся молодой, с тонкими чертами красивого лица, мужчина, почти юноша, в великолепно сидящем на нем роскошном костюме и шляпе с высоким плюмажем. Любой из осаждавших крепость солдат узнал бы в нем Луи де Бурбон-Конде, известного также, как герцог Энгиенский, а позднее — Великий Конде, герцог Монморанси, первый принц крови, сын короля Генриха II. Несмотря на свою молодость — ему едва исполнилось 25 лет, принц Конде уже покрыл себя неувядаемой славой победителя при Рокруа и ряда других выигранных им сражений. Сейчас его десятитысячная армия уже несколько недель безуспешно осаждала Дюнкерк — оплот испанских приваторов, а проще говоря, корсаров, которые за стенами этой могучей крепости чувствовали себя вполне комфортно, не собираясь капитулировать. Недостатка в провианте и войсках у них не было, по морю они поддерживали постоянные связи с Испанией. У принца не хватало сил для штурма Дюнкерка и он искусными маневрами своих войск пытался выманить осажденных в открытое поле, но испанцы не поддавались на уловки прославленного военачальника. Наконец, вчера принц де Конде получил давно обещанное подкрепление: кардинал Мазарини прислал в его распоряжение две с половиной тысячи волонтеров. Конде, рассчитывавший, что из Парижа в помощь ему подойдут мушкетеры де Тревиля и другие гвардейские части, не скрывал свою досаду, хотя судя по предводителю волонтеров, невысокому, коренастому человеку лет пятидесяти на вид, с твердым взглядом темно-ореховых глаз, он был испытанным воином и опытным командиром. Все волонтеры носили форменную одежду французской пехоты, только он один был одет в странный для взгляда принца наряд: красные, хорошей кожи, сапоги с немного загнутыми носками, широкие малиновые шаровары и темно-синий жупан польского покроя. На голове его ладно сидела невысокая суконная шапка с оторочкой лисьим мехом. При встрече с принцем он назвался чудным для восприятия француза именем Хмельницкий, объяснив принцу, что его отряд волонтеров состоит из запорожских казаков, рекрутированных французским послом де Брежи с позволения польского короля Владислава IV. На боку казака в великолепных ножнах, богато инкрустированных золотом, серебром и драгоценными камнями, висела сабля. Принц, опытным взглядом профессионального воина сразу же оценил по достоинству это оружие. На его любопытный вопрос о том, что это за сабля, последовал лаконичный ответ: «Подарок его величества короля Речи Посполитой». Де Конде понятия не имел о запорожских казаках и, инспектируя прибывший отряд, определенного вывода об их боевых качествам с первого взгляда сделать не смог. Казаки стояли перед ним в свободных позах, было заметно, что для парада они мало пригодны. Однако опытным взглядом военачальника, принц отметил про себя, что оружие у них находится в идеальном порядке и обращаются они с ним с искусством настоящих профессионалов. Казаки имели диковатый вид, на их, по разбойничьему дерзких, у многих покрытых шрамами от сабельных ударов, лицах, к французскому военачальнику особого почтения не читалось. Однако, своему предводителю, которого они называли непонятным словом «гетман», казаки повиновались беспрекословно. Хмельницкий представил принцу трех казацких полковников, командовавших волонтерами. Первый, невысокий, широкоплечий крепыш, лет около пятидесяти, с перерубленным сабельным ударом носом и недобрым выражением лица звался Максим Кривонос, второй — красавец, лет около сорока, с твердым, волевым взглядом широко распахнутых синих, как утреннее небо, глаз — Иван Золотаренко. Третий, самый молодой из командиров волонтеров, лет тридцати пяти на вид, поразил принца удивительной силой своих магнетических темно-карих, глаз. Встретившись с ним взглядом, де Конде внезапно почувствовал, что будто погружается в какой-то омут и лишь с трудом стряхнул наваждение, отведя взгляд в сторону. На грубоватом, словно вырезанном из дуба, лице полковника не отразилось ничего, только уголки губ тронула едва заметная усмешка. «Иван Серко, — представил его Хмельницкий, — запорожский атаман». Волонтеры были гладко выбриты, однако у всех, включая и Хмельницкого, имелись усы. Французы также носили усы, но обычно тонкие и закрученные вверх. У казаков же усы были пышные, обвислые, у некоторых свисающие едва ли не до груди. Когда они снимали головные уборы, принц с удивлением заметил у многих странный клок волос на выбритых головах, наподобие конского хвоста. Но времени разглядывать волонтеров и удивляться их экзотическому виду не было. «Господа, завтра с утра приступаем к штурму, — сказал он, обращаясь к Хмельницкому и полковникам, — диспозиция будет объявлена сегодня вечером на военном совете, куда приглашаю и вас». За время нахождения во Франции все они немного освоили французский язык, поэтому молча поклонились принцу. Спустя несколько часов, де Конде, объезжая свои передовые позиции с удивлением заметил, что впереди в предполье, едва ли не у самых крепостных стен, стоят Хмельницкий и его полковники, о чем — то оживленно разговаривая и обмениваясь выразительными жестами. Из крепости по ним велся все более частый ружейный огонь, пули свистели вокруг казаков, но те не обращая на них внимания, продолжали что-то обсуждать. Сам отчаянно храбрый, принц поразился дерзкой отваге казаков и уже было хотел отправить адъютанта с приказом им возвращаться на свои позиции, когда Хмельницкий и полковники, видимо, придя к какому-то общему мнению, сами стали уходить в свое расположение, мало обращая внимание на свистящие вокруг них пули. Принц хотел было поинтересоваться, что они делали у стен крепости, но в это время его отвлек маршал де Граммон, сообщивший о прибытии гонца из Парижа с письмом от кардинала Мазарини. Вечером состоялся военный совет. Открывая его заседание де Конде, сообщил, что королева-регентша и кардинал Мазарини озабочены ситуацией с долгой осадой Дюнкерка. «Кардинал в своем письме, умоляет быстрее покончить с осадой, так как из-за этого невозможно заключить на выгодных условиях мирный договор с Испанией. Кроме того, он предупреждает, что в помощь осажденным должно подойти значительное подкрепление морским путем. Завтра, — победитель при Рокруа обвел взглядом присутствующих, — мы должны либо взять штурмом крепость, либо умереть. Ибо честь превыше жизни!» Наступило тягостное молчание, все присутствующие хорошо знали характер принца и понимали, что он готов предпочесть смерть поражению. А неудачный штурм и будет означать поражение, на вторую попытку просто не хватит сил. Неожиданно для всех со своего места поднялся Хмельницкий, которого еще мало кто из присутствующих не то, что знал, но даже и видел. «Ваше высочество, — обратился он к принцу, — волонтеры просят оказать им честь начать штурм Дюнкерка первыми.» Слыша удивленный шепот, членов совета, главнокомандующий выдержал паузу, после чего просто сказал: «Надеюсь, ваши люди оправдают оказанное им доверие.» …Сейчас, когда артиллерийская дуэль продолжалась уже около часа, а казаки не начинали штурма, принц постепенно начал терять терпение. — Месье, — наконец обратился он к Хмельницкому, — почему ваши люди не идут на приступ. Чего они ждут? — Видимо, сир, — с недовольным видом насмешливо вмешался маршал де Граммон, — они ожидают, что стены Дюнкерка рухнут сами, подобно стенам Иерихона! Несмотря на драматизм ситуации, тонкая улыбка скользнула по губам де Конде, он хотел что-то добавить, но в это время Хмельницкий, совершенно спокойно ответил: — Именно так, господин маршал, именно так. Они ожидают, когда падут стены крепости. Принц и маршал одновременно взглянули на казака, не понимая шутит он или говорит серьезно, но в это время раздался чудовищной силы взрыв. Часть крепостной стены взлетела на воздух, но не успели еще каменные осколки упасть на землю, как в образовавшийся проем прямо в клубы поднявшейся пыли, прыгая в ров, ринулись две с половиной тысячи волонтеров. Запорожцы неслись сплошной лавиной и буквально за несколько минут, преодолев двести или триста метров, отделявших их от стен, ворвались в крепость. Деморализованные защитники Дюнкерка не успели еще придти в себя от неожиданности, как оказались буквально сметены дикой орущей ордой запорожских казаков, сабли которых уже приступили к своей кровавой жатве. — Господин маршал, — с загоревшимся восторгом взглядом, крикнул принц, — командуйте атаку! Победа в наших руках! Дав шпоры коню, маршал выхватил шпагу и, встав впереди колонн своей пехоты, повел ее в бой. Обернувшись к Хмельницкому, восхищенный принц спросил: — Месье, чья это замечательная идея подвести подкоп под крепость. — Это обычная тактика запорожцев при осаде крепостей, ваше высочество, — пожал плечами Хмельницкий, — а предложил подвести подкоп под крепостную стену и заложить там бочки с порохом полковник Серко. Вчера мы провели небольшую разведку местности и убедились, что скальных пород там нет, в основном глина и песок. Вот за ночь казаки и подвели подкоп. — Передайте от меня благодарность вашим запорожцам и особенно автору этой замечательной идеи, — сказал принц крови, протягивая Хмельницкому руку, к которой тот почтительно приложился губами. Часть первая. Юность атамана Глава первая. На Дону В один из дней начала октября 1625 года в Черкасский городок возвратился караван торговых казаков, которые еще летом ездили в Полтаву за товарами. Несмотря на то, что Дикое поле между Днепром и Доном в те далекие времена не было заселено, но и совершенно пустынным оно не было. Здесь издавна в хуторах селились беглые крестьяне из центральных областей Московского государства, распахивая бесхозную плодороднейшую целинную почву, приносившую великолепные урожаи. Тут проходили самые безопасные торговые пути из литовско-польской Украйны, Путивля и Севска на Дон и далее в Крым и Персию, по которым бойко передвигались караваны купцов. Через каждый десяток-другой верст здесь можно было найти корчму или постоялый двор и остановиться день-другой на отдых. Дорога из Запорожья к Черкасску проходила намного южнее: от Самары и Конских вод к верховьям Миуса и только у Аксая пересекалась с торговыми путями. Была она на добрых двести верст короче, но зато и опаснее: жилья здесь было не встретить, а вот наткнуться на какой-нибудь татарский разъезд или отряд бродячих разбойных людей не составляло труда. В этот раз торговые казаки к Полтаве сходили удачно. Привезенные ими с Дона товары: сафьян, шелк, юфть, богато инкрустированное восточной вязью и узорами оружие разошлись в мгновение ока, а взамен они по весьма выгодным ценам приобрели мед, жито, горилку, венгерские вина, селитру, словом, все то, что пользовалось спросом на Дону. Там же к ним прибился какой-то местный паренек лет шестнадцати, но выглядевший немного старше, высокий и широкоплечий. Назвался он Иваном по прозванию Серко и упросил казаков взять его с собой на Дон. Федору Грекову, старшему торговых людей, плечистому казаку лет тридцати, с окладистой каштановой бородой, паренек понравился, и он согласился взять его с собой в качестве слуги за харчи. По возвращению в Черкасск Греков привел Ивана к молодому в то время еще атаману Татаринову, будущему герою «азовского сидения». — Откель будешь, детинушка, — спросил тот, окинув одобрительным взглядом крепко сбитую фигуру парня, — дело пытаешь или от дела лытаешь? Иван не стал ничего утаивать, рассказав, что родом он из местечка Мурафа Брацлавского воеводства. Отец его, выходец из мелкопоместной русской шляхты, намеревался отдать сына в канцеляристы, но он сбежал из дому, добрался до Полтавы, откуда хотел попасть на Дон и стать казаком. — А почто ты к черкасам не пристал? — удивился атаман. — Из твоих мест до Сечи гораздо ближе. — Так летами я не вышел еще, — замялся Серко, — для приема на Сечь годков не хватает. — Да, туда принимают, кому уже двадцать исполнилось, — кивнул Татаринов, — а тебе, кстати, сколько? — Пятнадцать весной стукнуло, — не стал врать Иван, глядя прямо в глаза Татаринова. Атаман вскинул брови и хотел было сказать, что и в донские казаки в таком возрасте его тоже еще не примут, но вдруг наткнувшись на взгляд темно — карих, почти черных, магнетических глаз собеседника, словно погрузился в них, как в омут, и внезапно забыл, о чем хотел вести речь. На несколько секунд установилось молчание, прерванное покашливанием Грекова, переминавшегося рядом с ноги на ногу. Отогнав непонятно откуда нахлынувшее оцепенение, атаман, тряхнул кудрявой головой и сказал совсем не то, что хотел сказать раньше: — Ты Федор его привел на Дон, тебе за него и отвечать. Бери парня к себе и обучай нашему казацкому ремеслу. Надо отдать ему должное, Федор к порученному делу отнесся добросовестно. Особой работой по хозяйству он Ивана загружать не стал, давая ему возможность вместе с другими подростками заниматься джигитовкой, рубкой лозы, стрельбой и всем остальным, что необходимо было знать казакам, чтобы стать мастерами ратного дела. Черкасск в то время был совсем небольшим пограничным городком на южном порубежье Московского государства. Казаки большей частью жили в землянках и избах-куренях, только посреди городка на площади стояла каменная часовня, поэтому за два следующих года Иван познакомился почти со всеми его жителями и стал здесь своим. Его хорошо знали не только сверстники, но и казаки постарше. Он возмужал, раздался в плечах и выглядел года на два старше своих лет. Его нельзя было назвать красивым, но крупные черты, будто вырезанного из дуба лица, обладали притягательной силой, привлекая к себе взгляды окружающих. Многие, общаясь с Иваном, замечали, что, попадая под воздействие его магнетических глаз, делали совсем не то, что хотели вначале. Кое-кто даже стал считать его характерником, но плохого он ничего никому не делал, поэтому большинство казаков к нему были хорошо расположены. Впрочем, неизвестно, как бы дальше сложилась судьба Ивана на Дону, но тут прошел слух о том, что запорожцы собираются идти в поход против Крыма. Набралось тогда сотни три донцов, с которыми увязался и Серко, и поспешили они на Запорожье. Глава вторая. Крымский поход Шел 1628 год, время, когда между недавно сформированным реестровым войском и Запорожской Сечью, возникли острые разногласия. Три года назад, после подавления восстания Марка Жмайла, польское правительство, стремясь положить конец своеволию запорожцев, приняло решение сформировать шеститысячное реестровое казацкое войско, в которое должны были войти только степенные, заслуженные казаки, не склонные к бунтарству и вольнодумству. Гетманом реестровиков был назначен боевой соратник Конашевича — Сагайдачного, бывший одно время генеральным есаулом Войска Запорожского, Михаил Дорошенко, пользовавшийся доверием польного гетмана коронного Станислава Конецпольского. Перед Дорошенко стала нелегкая задача — выбрать из более, чем сорока тысяч казаков только шесть тысяч, подлежащих зачислению в реестр. Остальным предстояло сложить оружие и вернуться к своему хлеборобскому труду, иначе говоря, гнуть спину на пана. Часть тех, кто недавно примкнул к запорожцам, вынуждены были так и поступить, но большинство казаков, служивших еще при Сагайдачном, ходивших с ним в походы на Москву и Хотин, оказавшись вне реестра, ушли на Сечь, значение которой в связи с этим резко возросло. Отсюда они стали ходить в морские походы, совершая набеги на прибрежные турецкие и татарские города, освобождали невольников и возвращались с богатой добычей. Слава об этих походах распространялась по всему краю и многие молодые парни стали стремиться в запорожцы. В народе укреплялось мнение о запорожцах, как о поборниках святой веры, рыцарях — защитниках Отечества от татар и турок. Чем выше поднимался авторитет запорожских казаков, тем меньше уважения сохранялось к реестровикам, на которых простой люд стал посматривать, как на обыкновенных панских прислужников. Окрепнув и постоянно пополняя свои ряды, запорожцы стали открыто угрожать новым восстанием против Речи Посполитой, чего не хотели допустить ни поляки, ни Михаил Дорошенко, опасавшийся, что новое казацкое восстание закончится неудачей, как и все предыдущие. Воспользовавшись тем, что в это время в Крыму вспыхнула борьба за власть между ханом Магомет III Гиреем и калгой Шагин — Гиреем с одной стороны и турецким ставленником на ханский престол Джанибек — Гиреем, гетман реестровых казаков во исполнение существовавшего еще с 1624 года договора с Запорожской Сечью, принял сторону Шагин-Гирея. Взяв с собой большую часть реестровиков, Дорошенко ранней весной прибыл с ними на Сечь и призвал запорожцев присоединиться к нему в походе на Крым. Запорожье охотно откликнулось на призыв гетмана и в апреле большое казацкое войско двинулось к Перекопу. С ними вместе туда отправились донцы, пришедшие из Черкасска. У Перекопа, или Ора, как он именовался татарами, Серко довелось впервые в своей жизни побывать в настоящем бою. Татары и турки Джанибек — Гирея отнюдь не собирались без боя пропускать казацкое войско в Крым. К тому же войск у претендента на ханский трон оказалось намного больше, чем ожидалось, а у его противников сил было явно меньше, чем предполагалось вначале. Гетман понял, что хан с Шагин-Гиреем его, мягко говоря, обманули, но отступать было некуда. Перекоп представлял собой в то время небольшой мрачноватый городок, опоясанный глубоким рвом. За рвом, наполненным до половины морской водой, начинался крепостной вал высотой около двух метров. На расстоянии полверсты от него грозно высились две каменные башни, напоминающие небольшие крепости. Взять его удалось десяток лет назад только Сагайдачному. Сейчас, если бы не помощь союзников, овладеть им Дорошенко вряд ли удалось. Обороняющиеся выпускали тысячи стрел по наступающим казакам и вели беспрестанный огонь из башенных орудий. Все же казацкой артиллерии удалось их подавить, а запорожцы, забросав ров заранее заготовленными фашинами, собственной одеждой и даже частью возов, ворвались в Крым, вступив в рукопашную схватку с не выдержавшими этого дикого натиска татарами и турками. Вырезав всех, кто не успел вовремя убежать вглубь полуострова, войско Дорошенко с непрерывными боями под охраной табора продвигалось вперед. Шесть дней продолжался этот беспримерный поход по горной, местами вьющейся, как серпантин, дороге. Постоянно отражая нападения враждебных татар, войско дошло, наконец, до Бахчисарая. Город этот, как крепость не представлял ничего особенного, но оборонялись приверженцы Джанибек-Гирея мужественно. С ходу приступом казаки взять его не смогли и на следующий день, 31 мая 1628 года, гетман бросил на штурм все войско, лично возглавив атаку. Казацкие пушки выкашивали татар, как рожь косой, однако и казаков погибло немало, татарские воины и турецкие янычары, обороняясь, сражались мужественно и отчаянно. Но все же силы были неравными и запорожцы, сломив их сопротивление, ворвались в город. Казалось, уже все кончено, но в это время шальная пуля сразила гетмана, который верхом на коне скакал в первых рядах своего войска. Серко, находившийся поблизости, видел, как Дорошенко, ухватился за грудь, а затем медленно опустился на шею своему скакуну. Отважный воин, он и смерть принял, как подобает настоящему казаку. Овладев Бахчисараем, казаки взяли много добычи а, главное, освободили немало пленных, захваченных в разное время татарами. Но смерть гетмана все же внесла замешательство в их ряды и организовать преследование турецкого ставленника они не успели. Джанибек-Гирею со своими сторонниками удалось уйти в сторону Кафы. Избранный на войсковой раде наказной гетман Тарас Федорович (позднее более известный, как Трясило), корсунский полковник, решил преследовать Джанибек — Гирея дальше. Но и в Кафе претендента на ханский трон не оказалось, он ушел в горы. Зато здесь, на главном невольничьем рынке Крыма, были освобождены тысячи невольников: и запорожцев, и донцов, и просто людей, угнанных в полон при татарских набегах. Можно только представить, какое ликование охватило этих несчастных, когда казаки ворвались в Кафу. Татары в панике удирали в горы, запорожцы врывались в их дома, забирали все, что было ценного. Кто из местных жителей не успел убежать, сам попадал в плен. Кое-где уже начались пожары, а вскоре в жарком огне запылала вся Кафа. Серко не принимал участия во всеобщей резне, его юной, еще не успевшей очерстветь душе, было противно насилие, чинимое казаками над мирным населением, хотя он и понимал, что они имеют моральное право на эту страшную и жестокую месть своим извечным недругам. Голые по пояс запорожцы, носясь в отблесках пожара с окровавленными саблями в руках, как дьяволы, выскочившие из преисподней, упивались своим торжеством над охваченными ужасом татарами. То из одного, то из другого дома доносились истошные женские вопли, бряцание оружия, крики и дикий хохот казаков. Никто не смел оказать им сопротивление, а некоторые татары, не успевшие вовремя скрыться из Кафы, просто обреченно подставляли свои шеи под острые ножи победителей, не пытаясь даже сопротивляться. Невольники, освобожденные из рабства, теперь упивались местью, гоняясь по всему городу за своими бывшими поработителями. Шум и гам стоял невообразимый. Запах крови, смешанный с запахом дыма от горевших построек, витал над городом. Иван шел по пылающему городу, с любопытством озираясь по сторонам Хотя он и испытывал отвращение к резне мирного населения, но в грабеже опустевших домов принимал деятельное участие, правда, без особого успеха. Все ценное уже либо было разграблено до него, либо жители успели захватить свои пожитки с собой, убегая из города. Наконец, когда он углубился в один из переулков, его внимание привлек дом, окруженный глухим глинобитным забором с воротами. Криков или шума из него не доносилось, вокруг тоже все было тихо. Судя по всему, здесь никто из казаков еще побывать не успел. Иван ударил эфесом сабли в ворота. Они оказались не запертыми и одна из их створок отворилась. Достав из-за пояса пистолет, казак, держа его в одной руке, а саблю в другой, осторожно вошел во двор, в котором, как это и принято у татар, росло несколько деревьев инжира, черешни, кусты винограда. В тени деревьев, весело журчал неглубокий прозрачный ручей, по-видимому, берущий свое начало где-то в горах. — Судя по всему это дом какого-то богача, — подумал Иван и решительно поднялся на террасу. Глава третья. Незнакомец Однако, вопреки его ожиданиям, ничего особенно ценного в комнатах не оказалось. Деньги и золото хозяева, по-видимому, забрали с собой, лишь в сундуках, стоявших вдоль стен, нашлись пара кусков материи, да несколько женских платьев. Обшарив весь дом, разочарованный юноша уже собрался было уходить, но в одной из комнат его внимание привлек висевший на стене ковер. — Прихвачу, хотя бы его, — решил Иван и сдернул ковер со стены. К его удивлению, за ковром в стене он обнаружил дверь, закрытую на железный засов. Он отодвинул засов, за дверью оказалась еще одна комната, в которой царил густой полумрак. Узкий луч света проникал лишь в забранное железными прутьями маленькое окошечко под самым потолком. Окинув взглядом комнату, он увидел в углу фигуру человека, прикованного железной цепью к стене. Его ноги и руки были перевиты той же цепью, а глаза завязаны повязкой из какой-то плотной темной ткани. — Эй, ты кто будешь? — спросил удивленный юноша. Человек не ответил и только сейчас Иван понял, что он то ли мертв, то ли без сознания. Серко вошел в комнату и, когда глаза привыкли к полумраку, заметил, что в нише в противоположной от узника стене лежит ключ, который подошел к замку на цепи. Отомкнув цепь, он осторожно поднял незнакомца на руки и вынес во двор. Там он положил его на траву возле ручья и снял с лица повязку. Затем Иван припал ухом к его груди, различив слабые удары сердца. Обрызгав лицо спасенного им человека водой из ручья, Иван осмотрел его более внимательно и с удивлением убедился, что человек этот совершенно особенный, ранее такого типа людей встречать ему не приходилось. Незнакомец был изможден, видимо его плохо кормили, но в целом выглядел крепким и сильным. — Ему отъесться надо и недели через две он будет, как огурчик, — подумал Иван, окидывая взглядом рельефные мышцы на полуголом исхудавшем теле лежащего перед ним человека. Выглядел он лет на тридцать, тело его было смуглым, по-видимому, от природы, но с каким-то особенным отливом, как и кожа на его обросшем бородой худощавом с высокими скулами лице. Голову незнакомца венчала шапка густых иссиня-черных волос. Глаза его были плотно закрыты, но дыхание становилось все более ровным. Заметив, что губы незнакомца пересохли и посерели, казак зачерпнул горсть воды и, приподняв ему голову, поднес воду к его губам. Тот сделал, чисто механически, несколько глотков и вдруг открыл глаза. Взгляд его будто проник в самую глубину души Ивана, оставив там какой-то неизгладимый след. Завороженный пронзительной глубиной его необычайно синих, как омуты, глаз, Иван на какое-то мгновение даже потерял ощущение времени. — Ты, кто? — наконец, придя в себя, спросил он по-татарски. — У меня несколько имен, — с небольшой заминкой раздельно ответил незнакомец, приподнимаясь с земли, — можешь звать меня Киритин. Он с видимым усилием сел и внимательно посмотрел на юношу. — Я вижу ты казак? Что ты делаешь в этом проклятом богами месте? — Мы пришли на помощь Шагин-гирею против его брата Джанибек-Гирея. — Да, я слыхал о том, что между ними вражда, пока меня еще не посадили на цепь. Внезапно глаза его сузились и он крикнул: — Берегись! Секундой позже Серко и сам увидел, что в ворота вбежало пять татар с обнаженными саблями в руках. — Откуда их черт принес? — мелькнула мысль, в то время как его собственная сабля уже с мягким шорохом покидала ножны. Татары, не обращая внимания на остававшегося в полулежащем положении Киритина, бросились с разных сторон на молодого казака. Иван ужом скользил между ними, отчаянно отбивая сыпавшиеся на него со всех сторон удары, но с холодеющим сердцем понимал, что выстоять против пяти отлично тренированных бойцов ему не удастся. За два года, проведенных на Дону в постоянных тренировках в сабельном бою, он стал неплохим фехтовальщиком, но выстоять против пяти противников ему было явно не под силу. Он уже приготовился отдать свою жизнь подороже и унести с собой в могилу, хотя бы одного татарина, как вдруг один из противников внезапно будто споткнулся на ровном месте, выронил саблю и начал медленно падать. Падение его было настолько замедленным, будто он застрял в густом болоте. Через мгновение то же случилось и со вторым татарином. Иван, воспользовавшись секундным замешательством третьего, рубанул его концом своей сабли в висок и тот, пошатнувшись, упал навзничь. Два оставшихся противника с криками: «Шайтан, шайтан!» побросали оружие и обратились в бегство. Разгоряченный боем Серко, не понимая, что происходит, обернулся назад и увидел Киритина, стоявшего в полный рост и делавшего руками плавные движения. Серко обратил внимание, что ростом он, гораздо выше, чем казался раньше, в целую сажень. Глаза его горели, словно, синим пламенем, излучая какую-то сверхъестественную энергию. Повинуясь медленным пассам его рук, оба татарина то почти горизонтально склонялись к земле, но не падали, будто их поддерживала какая-то неведомая сила, то вновь поднимались, оставаясь под углом к ней. Впечатление создавалось такое, будто они пытались преодолеть течение бурной реки. Ивану показалось, что смуглое лицо Киритина словно окаменело, а синие, жгучие глаза его живут своей собственной жизнью. Наконец, Киритин резко свел руки вместе и оба татарина схватившись руками за головы, медленно опустились на землю. Глава четвертая. В учениках у мага К изумлению и радости молодого казака, у сраженного им в бою татарина и у двух других, которые все так же продолжали безвольно сидеть на земле, покачивая головами, в карманах халатов оказались тугие кожаные кошели, доверху набитые золотыми монетами, а, кроме того, в их широких поясах нашлось изрядное количество драгоценных камней: алмазов, рубинов и изумрудов. Трофеями Серко поделился с Киритином. Тот вначале отказывался, но Иван убедил его взять половину. — По большому счету, ты спас меня от верной смерти, — честно признался он. — Ну, значит, по вашим обычаям мы квиты, — улыбнулся Киритин, — хотя я никогда не забуду, что ты прежде спас меня. А по законам горцев жизнь спасенного принадлежит спасителю. — А ты, горец? — поинтересовался Иван. Тот отрицательно покачал головой. — Нет, но я знаю обычаи горских племен. Переговариваясь, они вскоре добрались до своих. Киритин из чалмы одного из татар сделал себе нечто вроде тюрбана, а поверх своих лохмотьев накинул татарский халат. Серко доложил куренному атаману, что это спасенный им пленный и он будет находиться при нем. Тот пожал плечами, мол, дело твое, запорожцы захватили в плен несколько тысяч татар, поэтому на странного незнакомца никто не обратил внимания. Вот так Киритин вместе с Серко оказались в Запорожской Сечи. Иван, ближе узнав запорожцев, решил на Дон не возвращаться — обычаи Запорожья ему понравились больше. В отличие от донцов, где всеми делами вершил Круг и атаманы, у запорожцев господствовала вольница. Кошевой решал вопросы лишь общего административно-хозяйственного характера, куренные атаманы отвечали за обучение казаков, заготовку провианта и фуража к зиме, но каждый казак был лично свободен и мог покинуть Сечь в любое время. Были общие неписаные законы, которых следовало придерживаться, а в остальном каждый мог поступать, как ему вздумается. Хотя для зачисления в запорожцы уже необходимо было исповедовать греческую веру, церкви и священников у них еще не было. По прибытию на Сечь Серко вскоре без проволочек был зачислен в запорожцы, хотя возрастом еще и не вышел. Правда, особенно его возрастом никто и ие интересовался, так как выглядел он года на два старше, чем был на самом деле. Кирик, или Кирюха — такое прозвище Киритин получил у казаков, от этой чести уклонился. Однако, даже не будучи официально принят на Сечь, он пользовался у казаков огромной популярностью, так как умел излечивать не только раны, но и болезни. Еще, когда казаки только выступили из Кафы в обратный путь, ему удалось излечить несколько тяжело раненых, спасти которых казалось невозможным, настолько серьезными были их ранения. Серко видел, как Киритин это делал и не мог придти в себя от изумления. Закрывшись в походном шатре, он просто неподвижно сидел рядом с раненым, как будто погрузившись в оцепенение. Между тем раны на теле его пациента затягивались буквально на глазах. Ко времени прибытия на Запорожье Киритин уже получил широкую известность, как врачеватель, и старые седоусые деды — знахари, которые ходили с казаками в крымский поход, отправляли к нему больных в сложных случаях, с уважением говоря: — Ступай, сынку, к нашему «дохтуру», он исцелит. Поздней осенью, когда численность казаков на Сечи сократилась до полутора — двух тысяч и у Киритина стало много свободного времени, он сказал Ивану: — Пора, мой друг, приступать к обучению тому, что я тебе обещал тогда в Кафе. Помнишь? — А у меня получится? — неуверенно спросил казак. — Я покажу тебе путь к познанию истины, — серьезно ответил Киритин, — а уж сумеешь ли ты осилить его, зависит только от тебя. А пока сосредоточься и посмотри мне в глаза. Серко посмотрел в лицо Киритина. Взгляд его жгучих синих глаз в глубоких впадинах глазниц погрузился в темно-ореховые глаза казака. Иван почувствовал, что из этих глаз струится энергия, которая начинает переполнять его, он впал в оцепенение и пришел в себя лишь от звука слов Киритина: — Ну, вот и все, теперь ты готов к познанию того, чему я тебя стану учить. Теперь я знаю о тебе много такого, о чем ты сам не догадываешься. Серко у с удивлением посмотрел на него, не поняв, что тот имеет в виду. — Понимаешь, — сказал Киритин, заметив удивление Ивана, — ты отмечен удивительной особенностью человеческой природы, свойственной очень немногим людям — природным магнетизмом. Ты с детства обладаешь силой внушения, качеством, на постижение которого у обычных людей уходят годы изнурительных тренировок. Серко задумался. Перебирая в памяти те или иные события своей короткой жизни, он должен был признать, что Киритин прав: ему как правило, удавалось убедить людей поступить так, как он хотел. — Но это еще не все, — продолжал тот, — ты одарен еще одной замечательной, но чрезвычайно редкой способностью… Он умолк на полуслове, а затем испытующе посмотрел в глаза Ивану: — Тебе не говорили, что ты родился с полным ртом зубов? Внезапная паника охватила юношу, он вспомнил, что, действительно, отец говорил ему когда-то давно об этом. Сам он воспринял тогда отцовские слова, как шутку, но откуда об этом мог знать Киритин? Юноша вспомнил обстоятельства, при которых они познакомились, необычайное знахарское искусство своего нового приятеля и со страхом спросил: — Ты, что колдун? Киритин отрицательно покачал головой: — Нет, я скорее маг. Колдун призывает к себе на помощь силу потусторонних существ, маг использует возможности и энергию собственного организма. Серко некоторое время молчал, переваривая неожиданную информацию, затем осторожно произнес: — Если ты не заключил сделку с нечистым, то откуда у тебя эти способности? Киритин с сожалением посмотрел на него и ответил: — Сталкиваясь с чем-то необычным, чего он не понимает, человек склонен все объяснять влиянием нечистого духа или других сверхъестественных сил. Между тем, магия таится в каждом из нас, ее нужно только уметь пробудить. Люди не умеют использовать силу своего мозга, не умеют задействовать и тысячной доли ее. А, между тем, это не так уж сложно. Силой своего разума можно лечить раны и исцелять болезни, подчинять себе волю других людей и управлять ими. Если сильно захотеть, можно даже пройти сквозь стены или в одно мгновение оказаться очень далеко отсюда. — Но как пробудить в себе эти магические способности? — недоверчиво спросил юноша. — Есть восемь мистических сил, — ответил маг, — овладев которыми можно создавать бесчисленное число комбинаций магических способностей. Это достаточного сложная наука, но она позволяет овладевшему ею становиться маленьким, как пылинка или управлять своим весом и стать легче перышка. Можно наоборот, увеличить тяжесть своего тела, достигнув веса быка и более. Можно достичь независимости и полной свободы действий, уничтожая или создавая что-либо по своей воле. Наконец, можно управлять материальными объектами, передвигая их силой своего разума, или заставить исполнять желания. Можно также научиться принимать любой облик. — И все это возможно постичь любому? — по-прежнему, недоверчиво спросил Иван. — Теоретически, да, любому, — сказал Киритин, — но на постижение этих знаний может уйти вся жизнь. Однако, есть люди, правда, их очень мало, которые, как и ты, уже обладают врожденным даром, например, подчинять других своей воле или превращаться, скажем, в волка. Им несложно научиться управлять и весом своего тела, да и другим магическим премудростям. — Постой, — удивился Иван, — ты хочешь сказать, что я способен превращаться в волка? Я, по-твоему, оборотень? — Не совсем так. Ты родился с полным ртом зубов, а это значит, что тебе присуща врожденная способность перевоплощаться в зверя, лучше всего в волка, по своему желанию. Эту способность просто надо развить. Ею обладает чрезвычайно мало людей. В стародавние времена в Древней Руси жил князь Всеслав по прозвищу Чародей. Вот он тоже обладал такой способностью. Обычно же за оборотней принимают больных особой болезнью, но она ничего общего не имеет с твоим даром и вообще с магией. Внезапно до сознания Ивана дошел смысл услышанной им ранее фразы. Он испытующе посмотрел на молодое лицо собеседника и спросил: — Ты сказал, что на постижение тайн магии может уйти вся жизнь. Сколько же тебе годов? — А ты и вправду обладаешь острым умом, — улыбнулся Киритин, — мне действительно гораздо больше лет, чем я выгляжу. Но давай все же займемся делом. Посмотри мне в глаза, для начала я научу тебя самому легкому: как повергать противника наземь взглядом, не касаясь его руками, а также исцелению ран. Их взгляды снова встретились. Погрузившись в синие озера глаз чародея, Иван утратил способность двигаться, контролировать себя и не помнил, сколько прошло времени. Когда сознание вернулось к нему, юноща вдруг с удивлением понял: да, он знает, что ему нужно делать, чтобы овладеть искусством боя без соприкосновения с противником. И не только этому научил его спасенный им загадочный человек, Иван понял, что силой своего разума может излечивать раны. — А, когда ты научишь меня превращаться в волка? — спросил он почти механически, не осознавая еще до конца всего, что с ним происходит. — А этому тебя обучать незачем, — пожал плечами маг, — ты и так давно уже днем казак, ночью — волк. Просто попробуй как-нибудь глухой ночью, лучше в полнолуние, уйти далеко в степь или углубиться в лес. Там все и произойдет само собой. Это совсем не сложно… Он умолк, опустил голову и о чем-то задумался. Серко со своим новым обостренным восприятием чувств и ощущений вдруг понял затаенные мысли своего приятеля. — Ты хочешь вернуться к своим, туда, откуда ты пришел сюда к нам? — мягко спросил он. Киритин поднял голову: — Там, далеко отсюда — за морями, пустынями и высокими-высокими горами есть чудесная страна. Она обширна и прекрасна, там царит вечное лето, не бывает зим, люди собирают по три урожая, а деревья плодоносят круглый год. Там мой дом, там мои товарищи… — И ты не можешь туда вернуться? — Я мог, — с болью в голосе почти выкрикнул Киритин, — раньше я мог. Но когда эти дети ракшасов посадили меня на цепь и морили голодом, я долго был без сознания и забыл нечто важное, что никак не могу вспомнить, а без этого ничего не получается. Мне надо вернуться не только в то место, это я бы смог уже сейчас, но и в то время… Глава пятая. Прощание Несколько следующих зимних месяцев, когда большая часть запорожцев разошлась по городам и паланкам на волость, а курени на Сечи пустовали, у Серко появилась возможность часто уединяться со своим новым приятелем и продолжать обучение искусству магии. Киритин обучал его тонкостям искусства бесконтактного боя, объяснял, как именно следует подавлять противника силой своего взгляда и подчинять его своей воле, как именно концентрировать усилие, чтобы валить его с ног и гасить сознание энергетическим ударом. Совершенствовал Иван и умение излечивать раны, делал некоторые успехи и в уменьшении или увеличении своего веса. Его приятель — маг также не терял времени даром, восстанавливая свои способности, сильно ослабленные долгим пребыванием его на цепи в неволе у татар. Иван с изумлением наблюдал, как он свободно проникал сквозь стены куреня, перемещался в мгновение ока на значительные расстояния, ходил по днепровским волнам как по земле. Конечно, всем этим они занимались, только убедившись, что поблизости нет никого из посторонних. Обоим не хотелось лишних разговоров, тем более, что среди казаков и так о них уже бытовало мнении, как о характерниках. Однако, с наступлением весны все изменилось. На Сечь стали возвращаться не только запорожцы, но прибыли и многие реестровики. Корсунский полковник Тарас Федорович, бывший наказным гетманом после гибели Дорошенко, стал опять наказным гетманом реестровых казаков и готовил новый поход к Перекопу. Часть запорожцев, избрав своего наказного гетмана Ивана Чарноту, красавца — блондина с роскошным чубом и голубыми, как небо глазами, собирались поддержать его в пешем походе. Другая часть казаков во главе с наказным гетманом Бурляем планировала в это время морской поход на Кафу Меньшая часть запорожцев, выбрав своим предводителем хорошо известного на Сечи Богдана Хмеля, собиралась в поход к Трапезунду в турецкие владения. Богдану Хмельницкому или просто Хмелю, как его звали запорожцы, в то время было лет тридцать пять. Иван, по рассказам запорожцев знал, что он участвовал в знаменитой битве при Цецоре, был там пленен, пробыл два года у турок, затем освободился, как говорили, не без участия Михаила Дорошенко, и был зачислен в казацкий реестр. Чем было вызвано его решение, Иван и сам толком объяснить не мог, но он присоединился к тем, кто собирался идти в поход под началом Хмеля. Еще зимой остававшиеся на Сечи запорожцы готовили к морскому походу имевшиеся чайки, смолили их, привязывали к бортам снопы сухого камыша для устойчивости. Морской флот Запорожья состоял из более чем трехсот чаек, вмещавших до двадцати человек. Под командой Хмельницкого находилось примерно полсотни чаек и около тысячи казаков при двух десятках фальконетов. Поляки в свое время требовали от Дорошенко, чтобы он уничтожил запорожский флот, но тому удалось их обмануть и сохранить большую часть казацких чаек. Однако, в последний момент планы изменились. Предполагавшийся морской поход под руководством Бурляя был перенацелен на болгарское побережье с целью отвлечения турецких эскадр от Крыма, а наказному гетману Хмелю предполагалось нанести удар по Кафе, в то время, когда Федорович с Чарнотой начнут штурм Перекопа. Прощаясь с Киритином, который оставался на Сечи, Иван заметил, что тот погружен в какие-то свои мысли и не очень озабочен расставанием. Не скрывая обиды, он сказал: — Прощай друже, не знаю вернусь ли назад. Чародей, обняв его, шепнул юноше на ухо: — Вернешься, не сомневайся. Тебе суждена долгая и интересная жизнь. Двести сорок четыре больших и малых сражений предстоит тебе дать, и ни разу ты не будешь побежден. Сам турецкий султан устрашится имени твоего… Он отстранил от себя Ивана, продолжая держать его за плечи, и произнес дрогнувшим голосом: — А сейчас смотри мне в глаза. Я постараюсь передать тебе все, что знаю сам. Как ты сумеешь этими знаниями воспользоваться, зависит от твоей настойчивости и целеустремленности. Запомни только главное: ключ к постижению магии — медитация и концентрация нервной энергии. Транс-основа магического действия. Взгляд его пронзительных синих глаз вновь погрузился в глаза Ивана, лишив его воли, сознания и ощущения времени. Когда он пришел в себя, Киритина рядом не было, а казаки уже усаживались в челны. Стряхнув оцепенение, Серко побежал к головной чайке, на носу которой уже стоял наказной гетман. Глава шестая. Морской поход В то время Сечь располагалась на острове Базавлук посреди Чертомлыцкого Днеприща, одного из рукавов Днепра, образованного слиянием речек Базавлук, Чертомлык и других. Это было то знаменитое гнездо свободы и вольности, свитое, по свидетельству австрийского посла Ляссоты, еще в 1594 году, откуда на протяжении сорока с лишним лет вылетали запорожские орлы на поиски славы и добычи к берегам Турции и Крыма; тот неиссякаемый источник профессионального воинского мастерства, из которого Речь Посполитая не раз черпала подкрепление своим силам в трудное для нее время. Из Чертомлыка была совершена большая часть знаменитых морских походов запорожцев; из этой Сечи шел воевать в Ливонию Самуил Кошка; отсюда легендарный Конашевич-Сагайдачный вел запорожцев на Москву, а позднее Яков Бородавка привел сорок тысяч казаков к Хотину в помощь гетману Ходкевичу. Но именно здесь находился и тот рассадник казацкой вольницы и своеволия, который создавал постоянную угрозу для польского государства. Из Чертомлыкской Сечи Марко Жмайло повел своих запорожцев против польного гетмана Конецпольского, отсюда позднее выступили с восставшими казацкими полками Острянии, Гуня, Павлюк, всколыхнувшие всю Украину… Напротив острова раскинулось урочище Великий Луг, очень удобное для выпаса коней, но безлесное. Поэтому чайки запорожцы обычно готовили севернее на островах Хортицы, где было достаточно строевого леса. Флотилия Хмельницкого, идя на веслах, уже спустя час вышла к Днепру. Здесь, увлекаемые течение, казацкие чайки понеслись вниз к Днепровскому лиману. Казалось, теперь перед казацкими челнами открывается прямой путь в Черное море, но запорожцы знали, что в устье Днепра их еще ожидают сюрпризы. Турки, привыкшие за последние тридцать лет к тому, что казаки ежегодно выходят в море грабить не только Крым, но и их собственное побережье, стали держать в устье Днепра эскадры своих судов, но большого эффекта этим не достигли. Неповоротливые турецкие карамурсали в безветренную погоду оставались на месте, в то время, как легкие казацкие челны на веслах, проскальзывая мимо, выходили в лиман, а из него и в открытое море. Не раз случалось и так, что, в штиль, пользуясь неповоротливостью карамурсалей, запорожцы нападали на них, брали на абордаж и топили. В открытом море казаков преследовать было бесполезно, так как под парусом их челны летели по волнам, как настоящие чайки, за что и получили свое название. Их низкая посадка (они выступали из воды всего на полметра) не позволяла увидеть их издали и преградить дорогу. Поэтому в последнее время турки установили две башни на противоположных берегах Днепра в нескольких верстах от его устья, протянув между ними толстую железную цепь. В натянутом положении она слегка выступала из воды и преграждала водный путь для любого типа судов. Из-за этого запорожцам приходилось вытаскивать челны на берег и несколько верст обносить кругом, иногда они прямо нападали на одну из башен и разрушали ее, освободив себе путь. Но Хмель решил поступить иначе. Собрав атаманов, он сказал: — Нам нельзя поднимать шума. В лимане наверняка стоит турецкая эскадра и нам мимо нее нужно проскользнуть незаметно. Чтобы открыто ввязываться в серьезную драку у нас недостаточно сил. Думаю, надо небольшой группе скрытно подобраться к башне на правом берегу, ликвидировать охрану и опустить цепь. — А саму башню взорвать к нечистой матери, — добавил Федор Богун, широкоплечий, коренастый запорожец, примерно одних с наказным гетманом лет, — за нами пойдет Бурляй, избавим его от лишних хлопот. Войсковой есаул Иван Сулима, крещеный турок Сулейман, высказал сомнение в необходимости разрушения башни, опасаясь, что взрыв может привлечь внимание турецкой эскадры, но большинство поддержало Богуна. — Если даже взрыв будет услышан, — заключил Хмель, — то все равно перекрыть нам выход в лиман турки не успеют. Зато башню быстро починить им не удастся, а, значит, устье Днепра на какое-то время останется свободным. Тут же решили отобрать группу казаков, которой будет поручено это опасное задание. Добровольцами вызвались человек двадцать молодых запорожцев, в числе которых оказался и Серко. Группу возглавил Федор Богун. Погода благоприятствовала замыслу запорожцев, к вечеру небо затянуло темными тучами, ветер посвежел, на Днепре поднялось волнение. Казацкая флотилия остановилась в полутора верстах от башен, причалив к берегу. Отсюда даже сквозь струи начавшегося ливня, был виден неяркий свет факелов, освещавших башню изнутри. — Ну, что, хлопцы, пожалуй, пора, — обратился Богун к своим людям, — пойдем по воде, чтобы не наткнуться ненароком на какой-нибудь басурманский разъезд. Брести в темноте по грудь в холодной воде под проливным дождем не доставляло большого удовольствия, но все понимали, что Богун прав: на воде их заметить гораздо труднее, чем, если бы они передвигались по берегу. Но, видимо, если разъезды вокруг башни и патрулировали, то сейчас они укрылись от проливного дождя. Прошло минут двадцать и вот в свете одного из мощных разрядов молнии бредущие по горло в воде запорожцы увидели, что до башни осталось всего метров сто — сто пятьдесят. Богун остановился и, собрав вокруг себя казаков, сказал шепотом: — Серко, Морозенко, Ярош, Водважко, Верныдуб проникают внутрь через отверстие для цепи. Оно должно быть довольно широким, чтобы туда мог пролезть человек. Оказавшись внутри, прежде всего, открываете нам входную дверь. Затем опускаете цепь. Ни на что другое не отвлекайтесь, остальной охраной мы займемся сами. Расстояние между берегами в этом месте составляло не менее трехсот метров, поэтому обе башни вдавались в реку метров на тридцать, а с берегов к ним вели каменные отмостки. Действительно, иного пути проникнуть внутрь башни, как через клюз для цепи, не было. Оставив лишнюю одежду и сапоги своим товарищам, пять смельчаков только с одними саблями вплавь подобрались к клюзу. Молнии сверкали беспрестанно, на реке поднялось волнение, разыгрался настоящий шторм, поэтому можно было не опасаться, что их заметят или услышат из башни, а тем более с противоположного берега. К счастью, отверстие для цепи было достаточно большим и широким, так что даже великану Верныдубу не составило труда в него пролезть. Забравшись в камеру, где был установлен огромный ворот, на который наматывалась цепь, казаки поняли, что весь их план находится под угрозой: из этого помещения внутрь башни вела дубовая дверь, обитая железными полосами. Богатырь Верныдуб попробовал было надавить плечом, но дверь даже не шелохнулась, видимо, изнутри она была закрыта на засов. Он попробовал еще раз, жилы на шее гиганта вздулись, могучие бицепсы напряглись на руках, толщиной с ногу взрослого человека, но безрезультатно. Казаки обескуражено молчали, не зная, что делать. Серко представил себе, как напрасно их товарищи на той стороне башне, вжавшись в стену, ждут, когда откроется ее дверь; представил, как сейчас гетман напряженно следит, вглядываясь в ночную темень, нет ли заветного сигнала о том, что путь свободен, и отчаяние охватило юношу. Но внезапно он вспомнил все, чему учил его Киритин, вспомнил и последнее напутствие своего необычного друга. «Медитация и транс-основа магического действия», всплыли в памяти слова Киритина. Иван очистил свой разум от всех посторонних мыслей и сосредоточился на закрытой двери. Войдя в состояние полной отрешенности, он вдруг явственно ощутил прохладу железного бруса, закрывавшего дверь с той стороны, и огромным напряжением воли попробовал сдвинуть его с места. Внезапно он понял, что брус поддался и выскользнул из железной скобы. — А, ну попробуй еще раз, — тихо сказал Иван Верныдубу, чувствуя огромный упадок сил и прислоняясь к стене. — Да, что толку, она закрыта изнутри, — мрачно отозвался великан, но все же, скорее из отчаяния, чем надеясь на успех, двинул плечом дверь, которая внезапно открылась и он едва по инерции не свалился на пол. Дремавший у противоположного входа, прислонившись к стене, часовой едва успел открыть глаза, как Верныдуб обрушил пудовый кулак на его голову, погрузив бедолагу в небытие. Морозенко, Ярош и Водважко тем временем уже сдвигали засов с двери, в которую тут же ворвался Федор Богун с остальными. «Опускайте цепь», — крикнул тот, устремляясь наверх, где уже закипел быстротечный бой. Для того, чтобы вырезать человек двадцать находившихся в башне и не ожидавших нападения турок, потребовалось всего несколько минут. Пока Верныдуб крутил ворот, опуская цепь поглубже в реку, Богун с верхнего этажа башни уже подавал факелом сигнал наказному гетману, что путь свободен. Сидевшие в полной готовности в чайках казаки взялись за весла и спустя каких — нибудь полчаса казацкая флотилия оказалась в широком гирле Днепровского лимана, взяв курс к Очакову. За их спинами догорали развалины взорванной турецкой башни, раздавались отчаянные крики турок и ружейная стрельба с противоположного берега. К утру распогодилось, ветер разогнал тучи, дожль прекратился. Распустив белоснежные паруса, казацкие чайки летели по волнам Днепровского лимана подобно своим легкокрылым тезкам, а, пройдя Очаков, повернули налево, взяв курс на далекий мыс Тархенкут, западную оконечность Крымского полуострова. Глава седьмая. Крушение Группа Богуна оказалась в одной чайке, которую им оставил спешивший поскорее выйти в гирло лимана наказной гетман. Там же имелись ружья, несколько бочонков с порохом, запас пуль, провиант и другие припасы, необходимые в походе. Богун посчитал, что двух бочонков для подрыва башни будет достаточно, но пока подыскивал место, куда заложить порох, флотилия уже ушла далеко вперед и ее пришлось догонять. Полюбовавшись на дело рук своих, когда прогремел взрыв и стены башни рухнули в днепровские волны, казаки налегли на весла. Богуну и нескольким казакам постарше уже доводилось участвовать в морских походах на Крым, поэтому здешние воды были им была знакомы. — Вот сейчас пройдем лиман, а у Ачи-кале повернем налево и прямая дорога на Крым открыта. Главное, — задумался на несколько секунд говоривший об этом казак Пивторакожуха, — чтобы там турецкой эскадры не оказалось… Но удача не покидала запорожцев, и они вышли в Черное море без всяких неожиданных приключений. Правда, их одинокой чайке все еще не удавалось настичь основные силы флотилии, однако Богуна это не особенно волновало. — Так или иначе, у Тархенкута, — говорил он, — всей нашей флотилии придется задержаться, не одни мы отстали, дальше пойдем вдоль берега, там проще будет, а сейчас, в открытом море много челнов разбросает в разные стороны. Ветер крепчал, челн летел под парусом, рассекая волны, солнце припекало так, что казаки поснимали свитки и рубахи, подставляя его лучам свои, у многих уже покрытые ровным кофейным загаром, тела. Но удача не может сопутствовать бесконечно, даже смелым и отважным людям. Вот и в жизни Ивана и его товарищей наступила «черная» полоса. К вечеру ветер изменил направление, заставив чайку при подходе к полуострову, отклониться к северу. С юга набежали низкие темные тучи, полил густой дождь. Казаки убрали парус, но их все равно продолжало относить к северу. На протяжении ночи ветер еще несколько раз менял направление так, что даже Богун не мог сориентироваться, где они находятся. К утру ветер усилился, начался шторм. Утлый челн швыряло на волнах, как щепку и он не перевернулся только потому, что его еще поддерживали на плаву связки камыша. Наконец, когда стало рассветать, кто-то из казаков крикнул: — Земля! Нас несет прямо на скалы! Действительно, через несколько мгновений все увидели буруны, челн несло прямо на них. Дальше в ста метрах начиналась береговая линия. Чайку подбросило на скрытых водой рифах, царапнув днищем, а затем швырнуло прямо на скалистый берег. Море продолжало бушевать, но казаки, уже было распростившиеся с жизнью, издали дружный вздох облегчения: угроза гибели в море отпала. Но, осмотрев свой челн, они убедились, что все еще далеко не окончилось. Днище ударом об рифы или о прибрежные скалы было повреждено так, что отремонтировать его не представлялось никакой возможности. Просмоленые швы бортов разошлись на толщину пальца. — Даа, — крякнул Богун, рука которого непроизвольно потянулась к затылку, — тут проще построить новую чайку. Починить ее уже никому не удастся. Казаки стали озираться по сторонам, пытаясь понять, куда же их занесло. Между тем, дождь прекратился, ветер разогнал черные тучи, посветлело. Богун, Пивторакожуха, и еще несколько казаков постарше, посовещавшись пришли к выводу, что их челн потерпел крушение верстах в тридцати к северу от мыса Тархенкута. По тому, как вытянулись их лица, Серко и молодые казаки поняли, что положение, в котором они оказались крайне серьезно. — Мы оказались в ловушке, — мрачно произнес Богун, подобрав с земли какую-то веточку и набрасывая на сыром песке абрис верхней части Крымского полуострова. — Вот глядите, севернее в ста верстах от нас Ор. Нам туда нельзя, там сейчас полно татар. Вдоль берега на юг к Тархенкуту тоже нельзя, там уже видели нашу флотилию и знают, что запорожцы вышли в море. Везде по берегу рыщут татарские разъезды. Тут тоже оставаться не имеет смысла… — А может все же податься к Ору, пан атаман? — тряхнул белокурой чупрыной, Морозенко. — Вдруг гетманы уже взяли Перекоп? Ивану нравился этот молодой шляхтич, одних с ним лет. Настоящее его имя было Ян Станислав Мрзовицкий, он, как и сам Иван был выходцем из застянковой шляхты, откуда-то с Малой Польши. Пора, когда во главе запорожцев стояли князья Вишневецкие, Зборовские, Глинские уже давно прошла, но многие представители мелкопоместной или, как ее называли в Великой Польше, застянковой, шляхты считали за честь побывать на Сечи и приобрести военный опыт, который позднее помогал им при поступлении на службу в хоругви коронных войск. Богун задумался, достал из кармана изогнутую короткую люльку, отсыпал из кожаного непромокаемого кисета порцию табаку, уплотнил его прокуренным пальцем в чубуке, достал кресало, кремень и трут, высек огонь. Глядя, как атаман раскуривает люльку, молчали и остальные. — К Ору говоришь? — наконец, промолвил Богун. — Что ж, может, Тарас с Чарнотой действительно уже взяли его. Но для начала нам надо выбрать место, где можно укрыться, и постараться взять «языка». Местные татары уж точно знают, как тут обстоят дела. А сейчас надо разобрать припасы и посмотреть, что у нас имеется. Как выяснилось, имелось не очень много. Шанцевый инструмент, полагавшийся каждому казаку: лопаты, кирки был на месте. Бочонок с порохом, три сотни пуль, самопалы, сабли, кинжалы — вот и все вооружение. Запас продовольствия можно было растянуть на неделю, но с пресной водой дело обстояло совсем плохо, оставался один бочонок, во второй, оказавшийся неплотно закрытым, попала морская вода. — Значит, прежде всего, надо найти пресную воду, — решил Богун, — а заодно, добыть «языка». В этот раз к Серко, Морозенко, Верныдубу, Ярошу и Водважко, присоединился и Опанас Мельник, года на три старше Ивана, чернобровый и черноволосый крепыш. Родом он был откуда-то из под Шаргорода, то есть почти земляк Серко, но прежде на Сечи они знакомы не были. Богун назначил его старшим, особенно наказав, соблюдать всяческую осторожность. Прихватив с собой пустой бочонок, молодые казаки отправились на поиски пресной воды и человеческого жилья. Удалившись на несколько сот метров от места крушения их чайки Иван понял, что море в этом месте образует небольшой вытянутый к югу подковообразный залив, вдаваясь в берег версты на три. Пройдя еще верст пять к северу, казаки наткнулись на озерцо пресной воды. По берегам его зеленел камыш, а вокруг росли деревья. Лучшего места для лагеря и ночлега придумать было трудно, поэтому Мельник отправил Ивана к Богуну, а остальные стали собирать хворост для костра и, соорудив самодельные остроги, попытались наловить рыбы. К вечеру все собрались у озера и Богун, оглядев окрестности, удовлетворенно хмыкнул: — К счастью, татары не едят рыбу, поэтому рыбаков здесь нет. Но все же ночью надо бы обойти вокруг озера, человеческое жилье здесь поблизости должно быть, пресной воды в этих местах почти нет, так что сюда на водопой бежит и зверь и человек. Ты, Опанас, — обратился он к Мельнику, — как стемнеет, пройдись со своими хлопцами вдоль берега, может, где костер заприметите. Да и нам большого огня разводить не следует, выроем яму поглубже, в ней пережжем сухие ветки на угли, а на них поджарим рыбу. Хотя Иван за день отмахал верст пятнадцать, его молодой, крепкий организм не чувствовал усталости. Когда стемнело, группа Мельника двинулась в обход озера, которое оказалось не круглым, как это представлялось вначале, а вытянутым и сужающимся в восточном направлении. Пройдя примерно с версту к востоку, шедший впереди Мельник вдруг остановился и указал рукой на противоположный берег озера. Там был виден отблеск костра, видимо, разведенного в какой-то ложбине неподалеку от кромки берега. Казаки осторожно продвигались вперед и через несколько минут уже могли отчетливо слышать, доносящиеся с противоположной стороны озера звуки мужских голосов и ржание лошадей. Мельник остановился, вокруг него сгрудились остальные, став совещаться, как поступить дальше. Судя по голосам, татар было не менее десяти человек. Атаковать их вшестером было бы безрассудством. В то же время, возвращаться назад, ничего не выяснив, тоже никто не хотел. Но и двигаться дальше тоже было опасно, ведь там дальше могло быть выставлено охранение. — А если переплыть на ту сторону и послушать о чем они говорят? — неуверенно предложил Иван. — Может, удастся что-нибудь узнать о том, что происходит у Ора. — Не особенно я в это верю, — подумав, ответил Мельник, — но другого выхода все равно нет. А ты татарский язык понимаешь? — Да, — кивнул Иван, — понимаю. Он, действительно, неплохо знал татарский язык, так как выучил его, когда был на Дону. Там в Черкасске среди казаков было немало крещеных татар. — Ну, раз ты сам вызвался, то плыви, только будь осторожен, — решил Опанас. Сбросив сапоги и рубаху, Иван отдал их вместе с ружьем и саблей Морозенко, а сам погрузился в воду. Какое-то время казаки различали его голову на озерной глади, но вскоре потеряли Серко из вида. Озеро оказалось неглубоким и большую часть пути Иван не столько плыл, сколько шел по илистому дну. Подойдя ближе к берегу, он понял, что костер действительно разведен в небольшой ложбинке, саженях в двадцати от берега и вокруг него расположились человек пятнадцать-двадцать татар. Их кони, похоже, паслись немного дальше, откуда доносилось пофыркивание и ржание. Затаившись в редких прибрежных зарослях невысокого камыша у самого берега, Иван заметил, что у всех татар за плечами были луки, на поясах сабли. Почему они находятся при полном вооружении, выяснилось из их дальнейших разговоров. Внимательно слушаятатрскую речь, Серко с похолодевшим сердцем узнал, что попытка штурма Ора, предпринятая казаками, была отбита с огромными потерями для запорожцев и Тарас с Чарнотой вынуждены были возвратиться на Сечь. С полтысячи казаков попало в плен и сейчас этот татарский отряд конвоируют часть их в Бахчисарай на продажу. Осторожно выбравшись на берег в стороне от костра, Иван ползком углубился в степь и вскоре заметил сидящих и лежащих скованных между собой пленников, которых охраняло человек пять конных татар. Другого охранения, похоже, не было, так как здесь, у себя дома, целому отряду вооруженных воинов некого было опасаться. Выяснив все, что он считал нужным, Серко вновь погрузился в озеро и уже вскоре докладывал Мельнику о том, что ему удалось разведать. — Возвращаемся назад, — выслушав его, сказал помрачневший Мельник, — сам все подробно доложишь Богуну. Узнав, что удалось выяснить разведчикам, все погрузились в скорбное молчание. Печальная весть о разгроме запорожского войска при штурме Ора, ужасные потери понесенные казаками, не могли никого оставить равнодушными: среди тех, кто ушел с гетманом Тарасом, у каждого было немало приятелей и даже побратимов. Но поражение запорожцев означало еще и крах надежды присоединиться к своим. Ловушка, в которой они оказались, теперь захлопнулась: оставаться здесь было нельзя — рано или поздно какой-нибудь татарский отряд непременно на них наткнется. И куда теперь идти тоже никто не знал. — Добро, что делать дальше, будем думать потом, — наконец, решительно сказал Богун. — Сейчас надо, в первую очередь, решать, как освободить наших братьев из татарского плена. Так как количество татар по докладу Ивана не превышало двадцати пяти человек, решили действовать двумя группами. — Ты со своими, — сказал Богун Мельнику, — переплывете озеро и затаитесь в камышах рядом с костром. Мы обогнем озеро и выйдем к месту, где они держат пленных. Дружным залпом из самопалов снимаем конных татар. Те, кто у костра, конечно же, бросятся к пленным, мы встречаем их саблями, а ты, Мельник, ударишь им в тыл. На нашей стороне внезапность нападения, и, что немаловажно, они нам на фоне костра будут видны, мы им нет, значит стрелять не смогут. Одинец и Нетудыхата, — обратился он к двум казакам постарше, — ваша задача освобождать пленников. Чем больше их удастся освободить, тем больше помощи нам будет. И помните: ни один татарин не должен уйти, иначе нас будут ожидать серьезные проблемы. Глава восьмая. Сивашский анабазис Затаившись в камышах, Иван с нетерпением ожидал, когда, наконец, прогремят выстрелы, означающие сигнал к атаке. Рядом с ним замерли в камышах Морозенко, Мельник и остальные. Татары у костра уже давно спали, свернувшись калачиками на своих халатах, только один из них, часовой, сидел, повернувшись лицом к озеру. Дальше от костра Иван различил фигуры конных татар, охранявших пленных. Похоже, они тоже дремали в седлах. Время тянулось медленно. Ночь, к счастью, выдалась безлунной, легкие тучи закрывали узкий серебристый серп месяца. Как ни напряженно ожидал Иван этого момента, но все же дружный залп из самопалов, раздавшийся саженях в пятидесяти от костра, застал его врасплох. Татары, спавшие у костра, уже в следующие секунды оказались на ногах и, выхватив из ножен сабли, побежали в сторону раздавшихся выстрелов. Но там их уже ожидали изготовившиеся к бою запорожцы. Металл ударил о металл, высекая искры, но на стороне запорожцев оказалось преимущество в неожиданности нападения. Когда с тылу на татар налетел Мельник со своими товарищами, у тех не осталось ни одного шанса. Но мужественные бойцы сдаваться не собирались, поэтому все до одного полегли скошенные казацкими саблями. Главная задача была достигнута — никому из татар не удалось уйти живыми. Радости освобожденных пленников не было границ, тем более, что среди них было немало добрых приятелей Богуна и других освободителей. Все радостно обнимались, поздравляя друг друга с нежданно обретенной свободой, ведь они уже не надеялись когда-нибудь оказаться на воле. Поделившись с бывшими пленниками своими скудными запасами продовольствия, стали решать, как быть дальше. Импровизированную раду открыл Богун. — Нас тут теперь почти три сотни, — начал он, — так что надо бы выбрать наказного полковника и старшину, а потом кумекать, что делать дальше. — Богуна в полковники! — закричали все в один голос. Федор встал и поклонился товариществу на все стороны. — Годилось бы мне для приличия вначале отказаться, — просто сказал он, — но на соблюдение всех традиций нет времени. Изберем есаула и трех куренных атаманов, а потом по сотням выберем уже десятских. Есаулом выбрали Пивторакожуха, куренными атаманами Опанаса Мельника, Филона Дженджелея и Якова Острянина. Оба последних были из числа освобожденных пленных, не намного старше Ивана, но уже хорошо известные в казацкой среде. Серко, Морозенко, Ярош и Верныдуб стали десятскими в сотне куренного атамана Мельника. Когда уже рассвело и первые лучи восходящего солнца отразились в озерной воде, стали решать, как пробиваться к своим. — Не вижу другого пути, как только через Гнилое море, — сказал Филон Дженджелей, сам крещеный татарин, хорошо знавший эти места. — Через Ор нам не пройти, а по морю и говорить не о чем. Обогнем Ор с востока, там ширина Гнилого моря не превышает двадцати верст и глубины большей частью по грудь человеку, а то и мельче. Главное — с Крыма выбраться, а до Сечи потом как-нибудь доберемся. Только пресной воды надо взять с собой побольше, места тут начинаются безводные. Но с водой как раз особой проблемы не возникло. У татар оказалось полсотни бурдюков, которые под завязку наполнили водой из озера. С собой решили взять пять лошадей, остальных частью забили на мясо, которое тут же, нарезав тонкими полосами, стали сушить на солнце, а частью отпустили на волю. Таким образом, воды и конины на переход в двести верст должно было, при соответствующей экономии, хватить, а вот с оружием дела обстояли хуже. Даже с учетом того, что было захвачено у татар в последнем бою, удалось худо-бедно вооружить едва только третью часть казаков. — То дарма, — решил наказной полковник. — Татары тут большими отрядами вряд ли передвигаются, а с малыми силами мы справимся, заодно и свой арсенал пополним. Продвигаясь под покровом ночной темноты, а днем останавливаясь на отдых где-нибудь в скрытой лощине подальше от проторенных путей, страдая от палящего зноя и пыли, голода и жажды, казаки спустя неделю вышли к Сивашу, Гнилому морю, как его называли татары. Удача сопутствовала им в этом походе. Северная часть полуострова, раскинувшаяся от Черного до Азовского морей, на всем протяжении была пустынной. Здесь отсутствовали не только речки, но даже и ручьи, поэтому места эти оставались безлюдными. Все же избежать стычек с мелкими татарскими разъездами казакам не удалось и им дважды пришлось вступать в бой, из которого они вышли победителями, пополнив свой арсенал трофейным оружием. Переход через Сиваш оказался тоже несложным, хотя большую часть пути пришлось брести по грудь, а то и по горло в топком иле и соленой воде. Хотя запорожцам и удалось выбраться из смертельной ловушки, в которой все они волею судьбы оказались, однако до Сечи все еще оставалось далеко. Предстояло пройти почти 350 верст по степи, где практически не встретить человеческого жилья и пресной воды. Все же места здесь большинству были знакомые, поэтому, отойдя верст на десять от Сиваша, чтобы не наткнуться на какой-нибудь татарский разъезд, патрулирующий местность у Ора, Богун повел своих казаков к Днепру. Глава девятая. Гроза над Украйной Возвращение запорожцев из Крыма на Сечь было триумфальным. За несколько дней до их прихода на Базавлук приплыла флотилия Хмельницкого, возвратившаяся после набега на Кафу. Докладывая товариществу о результатах похода, наказной гетман сообщил о своих потерях, в том числе и о казаках, плывших с Богуном, которые пропали без вести. Их считали погибшими, когда внезапно они не только объявились на Сечи сами, но еще и привели с собой спасенных ими из татарского плена почти три сотни запорожцев. Еще примерно столько же, захваченных в плен после сражения у Ора казаков, удалось освободить Хмельницкому в Кафе. Большой удачей закончился и поход Бурляя на турецкое побережье. Казаки не только крепко пограбили турок, но и разгромили одну из турецких эскадр во главе с капудан-пашой. О том, что на этом закончилась эра морских походов запорожских казаков, никто на Сечи предполагать не мог, однако последовавшие вскоре драматические события на Украине вначале прервали их на долгие пять лет, а затем и вовсе свели на нет. За все время нахождения в Крыму и возвращения в родные пенаты, у Серко не было ни времени, ни желания прислушиваться к своим внутренним ощущением и до конца осознать, какими же новыми способностями, при расставании наделил его Киритин. Воспользовавшись в острой критической ситуации вновь приобретенным умением передвигать предметы усилием воли при захвате турецкой башни в устье Днепра, Иван в дальнейшем предпочитал обходиться без магии, поняв на практике, какого титанического напряжения воли и мысленной энергии она требует. Зато он особенно ясно осознал всю важность занятия медитацией, о которой ему постоянно твердил его гуру. «Применять магию не имея достаточной подготовки, — говорил Киритин, — равносильно тому, что без тренировки пробежать пять — шесть верст. Пробежать, может, и пробежишь, но затем упадешь замертво. Или тоже самое, что поднять камень весом пять пудов — надорвешься». Первым делом после возвращения на Сечь Иван стал искать своего друга и наставника, но его нигде не было. Кто-то из казаков, остававшихся на Запорожье, припомнил, что вскоре после отплытия флотилии Хмельницкого, Киритин куда-то исчез и больше не появлялся. Кошевой, к которому обратился Иван, только равнодушно пожал плечами: — Ты про Кирика спрашиваешь? Давно его не видел. У нас и запорожцы уходят из Сечи, когда хотят, а он и казаком-то не был. Тут на Сечи ни больных, ни раненых давно не было, вот его никто и не искал. Конечно, о судьбе пропавшего друга Иван не беспокоился, он знал, что тот способен защитить себя в любой ситуации, но именно сейчас ему очень не хватало своего учителя. Тем не менее, все свободное время он, уединившись, усердно медитировал, а также пытался интуитивно использовать те знания, которые ему передал наставник. В частности, сидя в позе лотоса, которой его обучил Киритин, при погружении в транс у него стало получаться уменьшать вес своего тела настолько, что он мог парить на высоте до полуметра над землей. Сконцентрировав сознание, Иван внутренним зрением мог видеть через стены и передвигать небольшие предметы. Чувствовал он, что растет и его совершенство в искусстве бесконтактного боя, хотя сожалел, что теперь у него нет партнера, с которым можно было бы заняться практической тренировкой. В начале 1630 года внутриполитическая ситуации на украинных территориях, начавшаяся осложняться уже вскоре после смерти гетмана Сагайдачного, резко обострилась. Причин тому было несколько. К началу 20-х годов подавляющее большинство русской шляхты изменило вере своих отцов, приняло католичество и примкнуло к унии. Православие стало открыто именоваться «холопьей» верой и православных верующих иначе как «схизматами» поляки не называли. Польские паны, несколько присмиревшие при Сагайдачном, во второй половине 20-х годов вновь стали повсеместно притеснять коренное русское население, пытаясь под любым предлогом отнять у крестьян их наделы и превратить их в своих рабов. Увеличился приток шляхты Малороссию из великопольских территорий, а вместе с тем усилился помещичий гнет в отношении крестьян. Значительные изменения произошли и в казацкой среде. Введение реестра и превращение части запорожцев в городовых казаков расслоило казацкую массу. Став не более чем простым орудием в руках польских властей, реестровые казаки утратили свободу действий и превратились в обыкновенных панских охранников, наймитов. Они потеряли не только возможность действовать самостоятельно, но и едва не утратили связь с основным казацким обществом, сконцентрированным на Сечи. Авторитет реестровиков, как защитников Отчизны, в глазах народных масс неуклонно снижался, в то время как походы запорожцев в Крым и Турцию увеличивали славу запорожского войска и создавали рыцарский ореол вокруг тех казаков, которые прежде были выписаны из реестра или не попали в него. Морские походы приносили, что немаловажно, большую добычу, которая также оседала на Запорожье. Не случайно к концу 20-х годов Запорожская Сечь вновь, как и в начале века, стала тем притягательным центром, к которому стремились все казаки, в том числе и часть реестровиков. Возрастание роли Запорожья объективно не устраивало и гетманское окружение, и польское правительство, опасавшееся укрепления роли низовиков. После гибели Дорошенко и возвращения реестровиков из Крыма, ими был избран новый гетман Григорий Саввич Чорный, который уже раньше в 1624 году также некоторое время обладал гетманской булавой, а в 1628 году вместе с Михаилом Дорошенко возглавлял поход против Джанибек Гирея. Чорный пользовался поддержкой у старшины реестрового войска, значных казаков и той части реестровиков, которых вполне устраивало служение Речи Посполитой. Не согласные с политикой и взглядами Чорного запорожцы на Сечи избрали своим вождем Тараса Федоровича, выразителя интересов не только беднейших слоев населения, но и значительной части реестрового казачества, так называемой черни. Тарас стоял за отделение Малой Руси от Польши и переход в подданство московского царя. Оба предводителя казаков рассылали свои универсалы по южнорусским городам, пытаясь привлечь население и казаков каждый на свою сторону. Опасаясь нового казацкого восстания, польское правительство, которому еще памятна была Куруковская война, в начале 1630 года приняло решение разместить в Киевском воеводстве дополнительные войска, усилив находившуюся там группировку польного гетмана коронного. В связи с этим в народе прошел слух, инспирированный, как говорили многие, архимандритом киево-печерским Петром Могилой, что эти войска идут для истребления веры православной и самих казаков. Среди реестровых казаков возникло волнение. Срочно собранная на Масловом Броде черная рада обвинила Григория Чорного в предательстве. По приговору войскового суда он в марте того же года был казнен, а реестровики, решив противостоять введению дополнительного контингента коронных войск в Киевщину, обратились за поддержкой к Запорожской Сечи. В начале апреля Тарас созвал раду, на которой это послание реестровиков было оглашено. Серко тоже принял в ней участи, хотя, как не полный еще товарищ (менее трех лет прослуживший в Войске) голосовать не мог. На раде было решено выступить всем Запорожьем на помощь реестровикам на защиту святой веры и казацких вольностей. Нельзя сказать, что Иван с большим воодушевлением воспринял это решение. Сам выходец из мелкопоместной шляхты, он особых ущемлений от поляков не испытывал. Во времена гетманства Сагайдачного униаты в Южной Руси также присмирели и отправлению православной веры особенно не препятствовали. Позднее Серко оказался на Дону и Сечи, и о том, что происходило на Киевщине и Брацлавщине знал лишь по слухам. Своими исконными врагами он считал турок и татар, а не поляков и не видел особых причин воевать с ними. Но не подчиниться решению сечевого товарищества он также не мог, поэтому в составе Брацлавского куреня, которым командовал Федор Богун, вместе с остальными выступил из Сечи. Была ранняя весна и многие запорожцы еще оставались в городах и паланках на волости, присоединяясь к Войску на марше. Ряды восставшего казачества пополнила и значительная часть беглых крестьян. Между тем, польный гетман Станислав Конецпольский, узнав об убийстве гетмана реестрового казачества Чорного, расценил это, как начало мятежа и выступил со своим войском против реестровиков, часть которых сосредоточилась в Переяславле, готовясь к обороне и рассчитывая на поддержку запорожцев. В это время более, чем двадцатитысячная армия Тараса Федоровича, который объявил себя единственным гетманом Украины, подошла к Корсуню, где произошли первые столкновения с коронными войсками, а затем, переправилась на левый берег Днепра и соединилась с реестровиками у Переяславля. Теперь в распоряжении гетмана Федоровича имелось уже почти тридцатитысячное войско. Заняв выгодное положение между Трубежом и Альтой, Тарас предъявил Конецпольскому ультимативное требование вывести из Южной Руси коронные войска, выдать сторонников Чорного, перешедших на сторону поляков и отменить Куруковский договор, ограничивший казацкий реестр шестью тысячами человек. Гетман польный коронный Станислав Конецпольский, занимавший эту должность с 1618 года, уже в то время обладал солидным опытом военачальника. С 1620 года после гибели великого коронного гетмана Жолкевского в сражении у Цецоры, должность коронного гетмана оставалась вакантной, и Конецпольский на протяжении десяти лет, по существу являлся, главнокомандующим всеми вооруженными силами Республики. Хотя ему пришлось участвовать в Куруковской войне, непримиримым врагом казачества он не был, отдавая должное тому вкладу в охрану и оборону рубежей Речи Посполитой, который они вносили уже добрых полстолетия. Но и терпеть казацкое своеволие он намерен не был. Ознакомившись с ультиматумом Тараса Федоровича, польный гетман в ответном письме предложил ему сдаться, распустить войско и повиниться, гарантируя в таком случае снисхождение всем принимавшим участие в мятеже. Словом, переговоры закончились ничем, и коронные войска приступили к осаде казацкого лагеря. Силы сторон были практически равны, но Федорович, еще находясь в Запорожье направлял во все окрестные села и местечки универсалы с требованием присоединяться к казакам. Его призывы находили отклик у народных масс и вскоре по обе стороны Днепра заполыхали зарницы народного восстания. Глава десятая. Лисянка Но несколько раньше, еще в первых числах мая сразу после сражения у Корсуня, после которого запорожцы стали отходить к Переяславлю на соединение с реестровиками, Конецпольский пригласил к себе коронного стражника Самуила Лаща, который командовал дополнительным контингентом польских войск, прибывших из Великопольши ему в помощь. Польный гетман издавна покровительствовал коронному стражнику, который был лет на десять старше его. Во многом благодаря этому покровительству, Самуил Лащ и приобрел известность в истории Польши как одиозная фигура, символ панского своеволия и вседозволенности. Позднее он прославился тем, что приказал подбить свою шубу вынесенными в отношении него многочисленными судебными приговорами. Под началом Лаща обычно служили такие же бесшабашные жолнеры и волонтеры, большей частью авантюристы и разного рода проходимцы, всегда готовые на разбой, притеснения и убийства. После обмена взаимными приветствиями, польный гетман озабоченно сказал пятидесятилетнему коронному стражнику: — Черкасы бунтуют народ. Восстание готово охватить оба берега Днепра. Поступили сведения, что здесь неподалеку, в Лисянке, собирается сильный отряд бунтовщиков, готовый присоединиться к Тарасу. Этого допустить нельзя. Пусть пан возьмет несколько хоругвей и усмирит местных хлопов. Лащ молодцевато подкрутил седой же ус и подобострастно ответил: — Пусть ваша гетманская милость будет спокоен. Я с хлопами разберусь, канчуков хватит на всех. Гетман предостерегающе поднял руку: — Только не нужно излишней жестокости. Зачинщиков примерно наказать, а остальные пусть возвращаются к работе, нечего бездельничать. Лаш поклонился и направился к выходу, но Конецпольский остановил его и добавил: — Мы отсюда выступим прямо на Переяславль, а пана прошу после Лисянки пройти к Киеву этой стороной и по пути усмирять бунтовщиков, где это потребуется. Потом присоединяйтесь к главным силам. Примерно в это же время, когда запорожские полки растянулись на марше по дороге к Днепру, чтобы переправиться на его левый берег, гетман Федорович вызвал к себе Брацлавского куренного атамана Богуна и сказал: — Народ поднимается по обе стороны Днепра, но ляхи наверняка станут подавлять начавшиеся восстания. Надо бы поддержать наших гречкосеев. Тарас Федорович был выходцем из старинного казацкого рода, его прадед, как поговаривали, еще с Байдой Вишневецким строил на Хортице первый форпост против татарских набегов. Хотя гетман и стоял за народ, но по казацкому обычаю к крестьянам относился несколько свысока. — У тебя в курене, почитай, тысяча человек, — продолжал он, — это давно уже не курень, а настоящий полк. Так что, полковник, выдели сотню — другую конных казаков с сотником посмышленнее, пусть пройдутся тут по правой стороне Днепра до Киева, да присоединят к себе всех, кто хочет вместе с нами идти на ляхов. Ну, а через неделю жду их под Переяславлем. Курень Богуна действительно к тому времени уже насчитывал больше десяти сотен казаков. Одной из них командовал сметливый и грамотный Иван Серко, которому Федор, невзирая на его молодость, и поручил выполнение наказа гетмана. В помощь Ивану атаман выделил по десять человек из других сотен, а помощником назначил Верныдуба. — Времени особо не теряй, — предупредил Богун молодого сотника, — нам под Переяславлем каждый человек будет дорог. Начни с Лисянки, по слухам, там уже народ поднялся против ляхов. Забери с собой тех, кто хочет к нам присоединиться и двигайтесь по этому берегу к Киеву. По дороге призывай народ присоединяться к казацкому войску. Подготовка к выступлению не заняла много времени. Захватив провианта и фуража на трое суток, отряд Серко утром на рысях двинулся к Лисянке. Это местечко, обнесенное частоколом, было заложено старостой Яном Даниловичем лет восемь назад на месте старого поселения, сожженного еще при нашествии Батыя, и управлялось по Магдебургскому праву. С полгода назад Данилович умер, местечком формально стала владеть его жена, а фактически тут всем вершил ее управитель, начавший сдавать земли в управление иудеям. Это и привело к тому, что на универсалы гетмана Тараса Лисянка отозвалась одна из первых. Когда по расчетам казаков до Лисянки оставалось версты три, Верныдуб вдруг обратился к Серко: — Иван, ты ничего не чуешь? — Ты о чем? — Да вроде бы гарью тянет. Серко остановил коня и напряг обоняние. Действительно, откуда-то явственно тянуло дымом. Дорога проходила лесом и в густой чаще ничего нельзя было рассмотреть. — Костер, что ли кто в лесу развел? — неуверенно произнес Иван. Верныдуб с сомнение покачал головой: — На костер непохоже что-то. Они пришпорили коней и ускорили движение, стремясь поскорее выйти на открытое пространство. Наконец извилистая лесная дорога закончилась и, выехав на открытое пространство казаки не только почувствовали запах гари, но и увидели впереди облако дыма, затянувшее горизонт. — Пан сотник, — подъехал к Ивану один из казаков, хорошо знавший эти места, — Лисянка горит! Серко сдавил острогами бока своего жеребца и почти с места бросил коня в карьер. Казаки последовали за ним. Расставшись с Конецпольским, Самуил Лащ не стал терять времени и, возвратившись к себе, отдал распоряжение своему помощнику Янушу Чаплинскому отобрать пять сотен жолнеров для предстоящей карательной экспедиции. — Отбери проверенных людей, — наказал он Чаплинскому, — в серьезные сражения нам вступать не придется, так местное быдло канчуками немного погоняем. Чаплинский подобострастно поклонился и бросился выполнять распоряжение коронного стражника. Его намек он понял правильно, поэтому для предстоящего похода отобрал самое отребье, которого у Лаща было немало. Многие из этой застянковой шляхты издавна промышляли разбоем, нападая на поместья более зажиточных соседей. Немало было и таких, над кем тяготели судебные приговоры и, поэтому они прибились к коронному стражнику, найдя у него защиту от закона. Да и сам Чаплинский знатностью рода похвастать не мог, он был выходец из такой же мелкопоместной шляхты, которая мало чем отличалась от простолюдин. Его отец вскоре после брестской унии, опасаясь, что поляки станут считать его схизматом, сменил вероисповедание и фамилию. Вот и сын из Данилы Чаплина, коренного русина, стал Янушем Чаплинским. Несмотря на то, что ему в это время было чуть больше тридцати лет, он уже являлся обладателем заметного живота и одутловатого лица, на котором отпечатались следы многочисленных пороков. Но зато он отличался исполнительностью, беспринципностью и угодливостью, почему, собственно, Лащ и приблизил его к себе, доверяя выполнение особо щекотливых поручений. Не прошло и двух часов, как отряд Лаща, численностью в полтысячи всадников уже двигался в направлении Лисянки. В версте от местечка коронный стражник выслал вперед полсотни разведчиков. Опытный воин, он не хотел рисковать даже, когда ему предстояло вступить в схватку с обычными селянами. Стоя на невысоком холме, с которого Лисянка открывалась его взору, как на ладони, он, однако, не заметил там какого-то движения. Вообще складывалось впечатление, что местечко обезлюдело. Разведчики, высланные вперед, уже скрылись за частоколом, окружавшим его, но ни стрельбы, ни криков оттуда слышно не было. Лащу надоело стоять без движение и он приказал двигаться дальше. В этот время на дороге, ведущей из местечка, показался всадник, летящий во весь опор. Поравнявшись с коронным стражником, он осадил коня и доложил, что в Лисянке взрослого населения нет. — Вчера еще все мужики, человек двести, вооружившись, чем попало ушли к запорожцам, — сказал он, — тут остались бабы, старики и дети. — Вот лайдаки, — витиевато выругался Лащ, — гоняйся теперь за ними, да и то дидька лысого догонишь, а то еще и на казацкие отряды нарвешься. Ладно, разберемся пока что с теми, кто остался. Но, когда поляки вступили в местечко, Лащ понял, что его люди, отправленные в разведку, уже разбираются с местными жителями. Отовсюду доносились женские крики и визг, кое-где загорелись сараи и огонь уже перекинулся на другие постройки. Остальные жолнеры также присоединились к своим товарищам, начался настоящий грабеж и повсеместное насилие. Жолнеры врывались в хаты и хозяйственные пристройки, искали все, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Отовсюду доносились истошные крики насилуемых девушек и женщин, кое-кто из стариков, пытавшихся за них вступиться, был просто зарублен В погребах зажиточных мещан нашлись и запасы горилкы, некоторые из жолнеров уже находились в подпитии. Женщины и дети разбегались во все стороны, пытаясь укрыться в ближайшем лесу, но убежать удавалось мало кому. Наблюдая за бесчинствами, творимыми его подчиненными, Лащ оставался совершенно спокоен. За свою жизнь он не одну сотню раз участвовал в подобных набегах на поместья соседей, поэтому все происходящее его мало трогало, и сострадания ни к кому он не испытывал. Однако, и оставаться здесь, в охваченной огнем Лисянке, он смысла тоже не видел, поэтому дал приказ двигаться вперед, рассчитывая остановиться на ночлег верстах в десяти отсюда. Всех своих людей он собрать не сумел, да и не видел в этом необходимости — никуда не денутся, присоединятся к основным силам позже. Вскоре несколько поредевший отряд коронного стражника, пополнив запасы продовольствия, углубился в лес, двигаясь в направлении Киева, но примерно сотня его волонтеров продолжала оставаться в Лисянке: кто в поисках еще где-то прятавшихся женщин, кто продолжал заниматься грабежом, обшаривая пустые хаты, а, кто уже просто мертвецки пьяный спал где-нибудь в тенечке под развесистой вишней. О том, чтобы после ухода коронного стражника организовать хоть какое-то боевое охранение, никто из тех, кто оставался в Лисянке, даже и не подумал. За свою беспечность поляки уже спустя час были жестоко наказаны, когда ворвавшиеся в Лисянку казаки Серко, пылая праведной местью за творимые ими бесчинства, стали их отлавливать и беспощадно вырезать. Лишь несколько поляков Верныдуб оставил в живых, приведя их на допрос к сотнику. Иван отдал распоряжение пытать пленных раскаленным железом и уже спустя десять минут получил все необходимые ему сведения о том, кто напал на Лисянку, о численности отряда Лаща и задании, которое ему было поручено Конецпольским. Успевшие спрятаться и уцелевшие жители Лисянки постепенно стали собираться на центральной площади. Слыша отовсюду плач, рыдания женщин и детей, Иван чувствовал, как безудержный гнев охватывает все его естество. Вид трупов и крови для него был не в диковинку, но прежде все это происходило в бою. Даже в Кафе, где пострадало мирное население, запорожцам и освобожденным ими пленникам было за что мстить своим угнетателям. Но здесь все было иначе. Жолнеры коронного стражника просто вырезали ни в чем не повинных женщин, детей и стариков, творили бесчинства и насилия не в отношении врагов, а над подданными Речи Посполитой, такими же, как и они сами. Если раньше, слыша рассказы о творящемся повсюду панском произволе, Серко воспринимал их абстрактно, то теперь, видя потоки крови, тела мертвых детей и изнасилованных женщин, дымящиеся пожарища, слыша отовсюду плач и стенания, юная и не успевшая еще очерстветь душа его отвратилась от поляков. Окинув пылающим гневом взглядом столпившихся вокруг казаков, он подняв вверх выхваченную из ножен саблю, громко крикнул: — Месть ляхам! Месть без пощады! — Месть! Месть ляхам! — отозвался нестройный хор голосов. Глава одиннадцатая. Расплата Сейчас, когда все помыслы казаков заключались в одном: отомстить ляхам за гибель и страдания невинных людей, Иван успокоился и стал предельно собранным. Выйдя из Лисянки, его отряд направился по следам хоругвей коронного стражника, которых на сырой земле было достаточно. Серко знал, что Лащ вскоре остановится на ночлег, поэтому, соблюдая осторожность, выслал впереди себя дозорных. Дорога, по которой они двигались, то петляла лесом, то выходила на открытое пространство, где местами зеленели распаханные и засеянные поля, виднелись беленькие хаты в окружении вишневых и яблоневых садов… Солнце уже совсем скатилось к горизонту, когда высланные вперед дозорные возвратились, и доложили, что отряд коронного стражника остановился на ночлег примерно в полутора верстах отсюда. — Их там сотни четыре будет, — докладывал сотнику вислоусый запорожец средних лет, — похоже, лагерь они оборудовать не станут, а просто расположатся на ночлег посреди степи. Там неподалеку еще небольшая речушка протекает. — А, что с конями, — спросил Серко, — где они их держат? — Коней расседлали, стреножили, они пасутся ближе к речке, неподалеку от лагеря. Там с ними коноводов с десяток, но охраны нет. Посовещавшись с Верныдубом, сотник решил ночью скрытно подобраться к лагерю, напасть на спящих поляков и, в первую очередь, отбить коней. — Сделаем так, — предложил он, — я нападу на лагерь, а ты со своими людьми, воспользовавшись возникшей суматохой и паникой, отобьешь лошадей. Пешком они далеко не уйдут, а кони нам самим пригодятся. Его замысел облегчался тем, что, вопреки принятым у поляков правилам, Лащ, выбрав место для ночлега, приказал просто разбить походные палатки, но не стал обносить лагерь рвом и валом. Такой беспечностью коронного стражника грех было не воспользоваться. В мае ночи на Украине хотя и звездные, но довольно темные, поэтому ближе к полуночи, казаки разделившись на две группы и, оставив оседланных коней с коноводами, скрытно подобрались к границам польского лагеря. Там уже закончили ужинать и готовились ко сну. Внезапного нападения никто ни откуда не ожидал, поэтому конных разъездов в степь высылать не стали. Часовые, правда, патрулировали по периметру лагеря, но их фигуры были хорошо видны на фоне костров. Тут на ум сотнику пришла, как ему показалось, удачная мысль. Посовещавшись с Верныдубом, который одобрил изменение ранее согласованного плана, Серко со своими людьми отошел назад к месту, где они оставили коней. Там он собрал десятских и объяснил им, что предстоит делать. Затем казаки вскочили в седла и скрытно отошли назад на дорогу, по которой двигались раньше. Часа два спустя, когда наступила глухая ночь, а в польском лагере все уже спали, часовые, патрулировавшие по периметру лагеря услышали топот конских копыт со стороны дороги, ведущей из Лисянки. Вскоре вдалеке показалась темная масса всадников, горланящих какую-то разухабистую песню на польском языке. — Наши из Лисянки возвращаются, — недовольно буркнул вышедший из палатки дежурный офицер, — весь лагерь разбудят, бестии. — Да, им сейчас море по колено, — завистливо произнес часовой, — там хоть кто-нибудь трезвый остался? — Надо будет проследить, чтобы коней расседлали, да отправили пастись, — отдал распоряжение часовому офицер, удаляясь в палатку, — а то завтра рано выступаем. Когда приближающийся отряд, оказался в полусотне шагов от лагерных костров, песня внезапно оборвалась, зато послышалась грозная команда: «Гайда!». Дав шпоры коням, отряд ворвался в польский лагерь. Сотня клинков кровавым отблеском сверкнула в свете костров и началась потеха, которую запорожцы больше всего любили. Хохот, свист, гиканье и улюлюканье казаков смешались с испуганными криками внезапно разбуженных поляков, выскакивавших из палаток в одном нижнем белье. В лагере поднялась неописуемая суматоха, никто не мог понять, откуда среди ночи появился этот нежданный враг, носящийся на конях между палаток и сметающий все на своем пути. Те из поляков, кто спросонья, выскочил первыми наружу, уже лежали зарубленные казацкими саблями, но постепенно остальные, похватав оружие и сбиваясь в группы, стали действовать более осмотрительно. Коронный стражник, чью палатку охраняли десятка два наиболее доверенных волонтеров, уже успел одеться и присоединился к своей охране. Хотя люди Лаща большей частью были отъявленными мерзавцами и негодяями, но трусами они отнюдь не являлись. Быстро сориентировавшись в ситуации, они стали присоединяться к своему предводителю, открыв все более организованную стрельбу по налетевшим на лагерь всадникам. В ход пошли копья и сабли. Серко, несмотря на опьянение боем, зорко наблюдал за действиями поляков, поэтому заметив, что возникшая было вначале паника сменилась организованной обороной, и то один, то другой казак, сраженный меткими выстрелами, падает с коня, отдал команду отступать. Казаки вырвались из лагеря и вскоре растаяли в темноте. Поляки до утра не смыкали глаз, подсчитывая свои потери. Мало того, что с полсотни жолнеров были зарублены казацкими саблями, а еще столько же получили тяжелые ранения, так оказалось, что у них угнали почти две сотни коней. К счастью для поляков, еще столько же лошадей паслось на противоположном берегу речки, и о них нападавшие, видимо, не знали. Не дожидаясь рассвета, Лащ созвал командиров подразделений, чтобы решить, что делать дальше. — Похоже, — начал он, — на нас налетел какой-то казацкий отряд. Откуда он взялся непонятно, но это и неважно, сто дьяблов им в глотку. Мы остались без коней, у нас полсотни раненых и столько же убитых. Главное, что теперь мы существенно ограничены в скорости передвижения. Кое-кто предложил разделиться, мол, те, у кого остались кони, пусть двигаются вперед, а остальные с тяжело ранеными идут пешими. Но другие стали возражать против разделения отряда на две половины. — Напавших на нас было не меньше сотни, — говорили они. — Да и пока они орудовали в лагере, кто-то же увел наших коней. Значит, их не менее ста пятидесяти — двухсот человек. Разделившись, мы станем легкой добычей, нас просто разобьют по частям. — Но какие основания считать, что этот отряд будет нас преследовать и дальше? — спросил Чаплинский. — Может, они на нас наскочили случайно, спеша соединиться с Тарасом? Да и наши люди, оставшиеся в Лисянке, проспятся и утром подойдут к нам. А это еще добрая сотня сабель и фузей. — Не согласен с паном, — подал голос Лащ, все это время размышлявший о чем-то своем. — Казаки двигались со стороны Лисянки и, притворяясь пьяными, горланили песню на польском языке. То есть, они хотели создать видимость, что к лагерю приближаются наши люди, остававшиеся в Лисянке. Отсюда несложно сделать вывод, что тех, кто там остался, уже нет в живых, а все, что произошло ночью, явилось результатом хорошо спланированной операции. Все это похоже на месть за то, что произошло в Лисянке. Вот я и думаю, разве они ограничатся этим? Будь мы на их месте, разве удовлетворились бы тем, что угнали две сотни коней? Разве не попытались бы уничтожить, как можно больше своих врагов? Наступило напряженное молчание. Коронный стражник дураком не был и, проанализировав известные ему факты, пришел к совершенно правильным выводам, с которыми собравшиеся не могли не согласиться. Перспектива двигаться дальше под постоянной угрозой нападения никого не прельщала, поэтому все подавленно молчали. — Поступим таким образом, — решил Лаш, — для раненых соорудим гамаки и укрепим их между двух лошадей. Доберемся до ближайшего местечка, там раздобудем телеги и лошадей. На марше, панове, всех прошу соблюдать максимум осторожности. Серко предусмотрел именно такое решение коронного стражника, поэтому заблаговременно отправил полсотни казаков с подменными лошадями во главе с Ярошем вперед по ходу движения поляков. — Обойдешь их, и по ходу движения предупреди всех жителей окрестных сел и местечек на расстоянии дневного перехода, чтобы они грузили продовольствие и ценные вещи на телеги, брали с собой лошадей, скот и уходили поглубже в лес. Если кто из мужиков, захочет присоединиться к нам, бери их с собой. Потом пришлешь мне гонца, будем решать, что делать дальше. Изрядно поредевший отряд коронного стражника плотной колонной осторожно двигался лесной дорогой. Наученный горьким опытом Лащ, выслал с десяток своих людей в авангард и арьергард, однако, все было спокойно и казаков нигде видно не было. Ближайшее село оказалось на пути отряда, когда поляки прошли всего версты три, однако к их удивлению, оно выглядело абсолютно безлюдным. Обшарив десятка три хат, из которого оно состояло, они там ничего не обнаружили. В хозяйственных пристройках тоже не осталось ни зерна, ни продуктов, ни фуража. Лошадей скотины, даже кур и гусей тоже нигде не оказалось. — Похоже, о нашем приходе, — задумчиво сказал Лащ, — жители были уже кем-то предупреждены. Он отдал строжайший приказ село не разорять и не предавать огню, после чего отряд последовал дальше. Еще через три версты в следующем сельце, попавшемся на пути отряда, картина повторилась. Оно насчитывало семь-восемь хат, которые все до одной оказались пустыми. Все же здесь решили расположиться на краткий отдых, пообедать и накормить коней. Настроение у всех было подавленным, так каждому было понятно, что отряд передвигается под пристальным наблюдением своего неуловимого противника и в любой момент можно ожидать нового нападения. Лаш, проклиная в душе всех казаков вместе с запорожцами и бунтовщиками, внешне выглядел спокойным, обдумывая сложившееся положение. Отсюда до Богуслава оставалось еще, по меньшей мере, два десятка верст. Конечно, на конях пройти это расстояние не составило бы труда еще до заката солнца, но пешком и с ранеными об этом нечего было и думать. Кроме того, у Лаща не было полной уверенности в том, что и Богуслав еще не охвачен восстанием. По этой же причине он опасался возвращаться и к оставленному Конецпольским Корсуню, куда, вероятно, уже стекались повстанцы с правого берега. Самым правильным представлялось двигаться к Каневу, где польный гетман намеревался переправиться на левый берег Днепра. «Там уж точно ни казаков, ни бунтовщиков не встретить», — размышлял коронный стражник. Но до Канева надо было пройти еще верст шестьдесят напрямую, через леса, по бездорожью. Ситуация складывалась удручающая, к тому же Лаща душила злоба на своего противника, преследовавшего его по пятам. «Ну, попадись мне этот лайдак в руки, — думал он о командире казаков, — с живого шкуру прикажу спустить и поджаривать на медленном огне.» Коронный стражник не знал, что его злоключения только начинаются. Едва отряд поляков углубился в лесную чащу, как с обеих сторон дороги раздался залп из ружей, за ним другой. Потеряв человек двадцать, поляки наугад ответили залпом из фузей и мушкетов, но казаки уже успели отойти назад. Поняв, что Лащ решил двигаться к Каневу, Серко послал гонца к Ярошу с приказом присоединиться к нему, а сам продолжал на некотором расстоянии сопровождать поляков параллельным курсом. Периодически, он во главе человек пятидесяти казаков, налетал на арьергард коронного стражника, а когда тот разворачивал свои основные силы, ускользал назад. Большого вреда эти нападения не причиняли, но моральное состояние поляков все более ухудшалось. У одного из притоков Роси Лащ приказал остановиться на ночлег. Как и накануне, поляки не стали оборудовать лагерь, на это у измотанных дневным переходом жолнеров, просто не оставалось сил. Однако, в этот раз Лащ разделил отряд на три части, примерно по сто человек, которые посменно должны были охранять лагерь в течение ночи. Остальные спали не раздеваясь. Серко решил также дать отдохнуть своим людям и, выставив боевое охранение, казаки крепко выспались, в то время, как люди Лаща, всю ночь ожидая нападения, практически не сомкнули глаз. С наступлением утра невыспавшиеся и злые поляки продолжили движение. Неуловимый враг находился где-то поблизости. Лащ с минуты на минуту ожидал нападения, но все было спокойно. К обеду поляки приободрились, надеясь, что казаки по какой-то причине отстали от них. Осталось перейти Рось, а там уже и до Канева оставалось верст тридцать, не больше. Брод находился между Богуславом и Стеблевым, но сейчас Рось широко разлилась, поэтому подойдя к реке, коронный стражник решил остановиться на ночлег на ее правом берегу. Отыскивать брод и начинать переправу он решил утром, когда рассветет. С наступлением ночи поляки, как и в прошлый раз, разбились на три группы, которые поочередно должны были нести охрану лагеря. В этот раз, ночь прошла более спокойно, многим даже удалось выспаться. Утром стали отыскивать брод. Обозначив его воткнутыми в дно реки шестами, начали переправу. Первыми стали переправляться всадники, за ними пехота с ранеными. Рось разлилась широко, местами приходилось брести по горло в воде, тщательно ощупывая дно, чтобы не оступиться и не упасть. Падение грозило тем, что можно было оказаться унесенным далеко отсюда сильным течением или утонуть. Занятые переправой поляки на какое-то время утратили бдительность, да и нападения они не ожидали, поэтому внезапно раздавшийся из плавней ружейный залп вызвал среди них панику. Лащ, сердце которого, словно сжала ледяная рука страха, понял, что казаки обошли его отряд еще вчера, переправились на левый берег Роси и здесь, укрывшись в камышах, подготовили ему засаду. Ярость и отчаяние охватили коронного стражника. Было ясно, что противник устроил ему ловушку и сейчас появится казацкая конница, которая обрушится на тех, кто уже переправился через реку. Оставался единственный выход — оставить пехоту погибать и попытаться прорваться с боем, хотя бы кавалеристам. Он сжал острогами бока коня и, крикнув: «За мной!», рванулся к берегу. Из камышей раздался второй залп, за ним третий. Теряя убитыми и ранеными своих товарищей, часть польских кавалеристов все же сумела выбраться на берег, и тут на них с двух сторон налетела укрывавшаяся в засаде конница. Засверкали легкие казацкие сабли, высекая искры из взметнувшихся навстречу им польских клинков, металл ударил о металл, закипела грозная сеча. Казаки продолжали из камышей вести частый ружейный огонь по переправляющейся пехоте, вырывая из ее рядов все больше жолнеров. Пули густо шлепали о воду, некоторые солдаты сами бросались в реку, надеясь что течение вынесет их подальше от этого ада. Тем временем казацкая конница наседала на польских кавалеристов, не давая им развернуться для боя и стараясь отбросить обратно в реку. Серко, заметив Лаща, которого узнал по роскошному плащу и стальной кирасе, стал пробиваться к нему. Однако, коронный стражник, поняв, что дело его проиграно, и оказавшийся в западне отряд раньше или позже будет уничтожен, решил сохранить хотя бы свою жизнь. Вздыбив жеребца и раздавая саблей удары налево и направо, он стал вырываться из кольца окружения. К нему присоединилось несколько его телохранителей и Чаплинский. Оказавшийся на их пути великан Верныдуб, не успел отразить одного один из сабельных ударов и раненый в грудь свалился с лошади. Серко пришел в ярость от гибели друга и, ударив острогами коня в бока, рванулся за Лащем, который с Чаплинским и еще двумя всадниками стремительно вырвался вперед. Постепенно сотник стал их нагонять и, достав из-за пояса пистолет, выстрелил в спину последнего. Жолнер упал под копыта своего коня, который, почувствовав свободу, понесся в сторону от остальных. Догнав следующего всадника, Иван поднялся в стременах и обрушил на его голову удар сабли. Теперь оставались только коронный стражник и его помощник. Чаплинский, поняв, что теперь очередь за ним, повернулся в седле ив отчаянии выстрелил в преследователя, не особенно целясь. Выпущенная им пуля попала в бабку коня, тот сбился с ноги, захромал и проскакав еще с десяток шагов свалился на землю. Серко успел вовремя выскочить из седла и теперь стоял посреди дороги, сжимая кулаки и видя, как его враг уходит от него. Коронный стражник обернулся, его глаза сверкнули торжеством. Взгляды их встретились на какое-то мгновение и Иван вдруг представил себя волком, который сейчас бы догнал Лаща и впился ему в глотку. В этот самый момент, помертвев от ужаса, Лащ увидел, как непонятно откуда возникший огромный волк с раскрытой огнедышащей пастью преградил дорогу его коню, изготовившись к прыжку. Огрев плеткой прянувшего в сторону жеребца, полумертвый от страха коронный стражник почувствовав, как волк пролетел над ним немного промахнувшись, но опалив его своим дыханием. Только проскакав версты три, Лащ заставил себя обернуться назад. Его никто не преследовал, а лишь догонял далеко отставший от него Чаплинский. Когда Серко возвратился к своим, ведя на поводу раненого коня, бой уже был закончен. Из поляков никого в живых не осталось. Казаки деловито собирали оружие, отлавливали разбежавшихся коней, обыскивали убитых жолнеров, снимая с них одежду. Несколько раненых казаков лежали в стороне и возле них хлопотали их товарищи, немного разбирающиеся в наложении перевязок. Сотник, прежде всего, спросил, где Верныдуб. Тот лежал на расстеленной керее, грудь его была располосована ударом сабли, глаза закрыты. Отправив всех подальше движением руки, Серко склонился над другом. Тот был без сознания. Взяв его за руку и осмотрев рану, Иван понял, что ранение серьезное, хотя и не смертельное. Верныдуб потерял много крови, но жизненно важные органы задеты не были. Максимально сконцентрировавшись и закрыв глаза, Иван приступил к лечению. Спустя десять минут он открыл глаза. Рана на груди затянулась, но Верныдуб все еще оставался без сознания. Не желая лишних разговоров, Серко наложил обратно повязку и, позвав двух казаков, сказал, чтобы они находились при раненом и через каждые полчаса смачивали его повязку на груди холодной водой. Затем сотник обошел остальных раненых, тяжелых среди них не было, поэтому каждому он уделил минут по пять, но и этого хватило, чтобы те почувствовали себя значительно лучше. Глава двенадцатая. Тарасова ночь На ночлег казаки остались здесь же у переправы через Рось. Подсчитав трофеи, оказалось, что им досталось около трехсот сабель; больше двухсот ружей, фузей и мушкетов; пистолеты; пики; запасы пороха и пуль. Отловили и около трех сотен разбежавшихся коней. Теперь было чем вооружить повстанцев, если они захотят присоединиться к отряду. При убитых поляках оказалось немало и денег, а также всяких золотых изделий. По обычаю, сотнику полагалась десятая часть, но Серко взял себе самую малость, оставив остальное на общие расходы, которых, как он предвидел, еще предстоит немало. На следующий день с утра отряд Серко направился к Богуславу. Лащ не случайно опасался туда идти, в городе действительно вспыхнуло восстание. Человек двести местных жителей изъявили желание присоединиться к казакам. У многих из них имелись самопалы и сабли. Потребовав в местном магистрате коней и телеги, увеличившийся вдвое отряд Серко двинулся дальше к Киеву. Помимо выздоравливающего Верныдуба, Серко назначил есаулом и Яроша, поручив ему командовать новобранцами. От Богуслава казаки направились к Кагарлыку, а оттуда к Триполью, присоединяя к себе по ходу движения повстанцев из всех окрестных сел и местечек. Скоро его отряд уже превратился в настоящий полк, почти тысяча человек пополнила его ряды. Перейдя Днепр немного выше Канева, Серко в середине мая присоединился к основным силам гетмана Федоровича, который стоял укрепленным табором в междуречье Альты и Трубежа. Казацкий табор напоминал огромную деревянную крепость на колесах. Возы, сбитые из пятидюймовых досок, скрепленные между собой цепями, были установлены в несколько рядов дышлами вперед. Разорвать такой табор никому не удавалось, натиск тяжелой гусарской конницы разбивался о возы, как волна в бушующем море разбивается об утес. На возах устанавливались фальконеты и из них обороняющиеся вели огонь по атакующим, а укрывавшиеся за колесами возов казаки стреляли оттуда из самопалов, фузей и мушкетов. Богун, выслушав доклад Серко о том, что с ним приключилось, повел его к гетману. Узнав о трагедии Лисянки, Федорович потемнел лицом. — Вот что проклятые ляхи творят, — с горечью и гневом сказал он, — горазды воевать с бабами да детьми. Сейчас же, — гетман повернулся к стоявшему рядом войсковому писарю, — пиши универсал о том, что произошло в Лисянке и призывай народ к восстанию против панов. Универсалы разошлем по всему Левобережью. Когда же Серко доложил о том, как его казаки отомстили коронному стражнику, гетман повеселел и, обняв сотника за плечи, сказал: — Вот настоящий казак! Орел! Хоть и молод годами да справен делами. Мало того, что почитай, целый полк пополнения с собой привел, так и ляхам хвост прищемил, долго помнить будут. Взглянув в смелое и открытое лицо молодого сотника, Тарас обратился к Богуну: — У тебя там есаулом кто? Пивторакожуха? Пусть примет пополнение, которое привел этот юнак и командует им. Создадим новый Лисянский курень, в память о погибших безвинно людях. А Серко назначаю к тебе полковым есаулом. Я бы уже сейчас ему полк дал, да больно молод еще. Поблагодарив гетмана за это назначение, зардевшийся от смущения и немного обескураженный Иван, вместе с Богуном отправились к своему куреню. По дороге Федор вводил молодого есаула в курс происходящего. — Ляхи обложили наш табор, да сил у них не больше, чем у нас. На нашей стороне местный люд. Гетман рассылает универсалы по всей Украйне, поднимая народ против ляхов, уже много городов и местечек присоединяются к казакам. А вот Конецпольскому помощи получить неоткуда, да и с провиантом, и фуражом у них трудности. Следующие несколько дней Иван вникал в дела. Должность есаула на Сечи и в реестровом войске была довольно хлопотной. Предполагалось, что есаул замещает куренного атамана (у реестровиков полковника), то есть является его заместителем или помощников. Но на практике есаул занимался еще и обучением войск, вопросами тыла и вооружения, выполнял поручения своего командира в качестве флигель — адъютанта и т. п. Командовать же полками в отсутствие полковников им приходилось не так часто, так как для дальних походов назначался наказной полковник. Осада казацкого табора велась довольно вяло. Поляки днем обстреливали казацкие позиции из орудий, казаки отвечали им тем же. Несколько раз Конецпольский пытался взять табор штурмом, но эти попытки были отражены со значительными потерями. В свою очередь, казаки по ночам делали вылазки, не давая полякам спокойно отдыхать. Подходила к концу уже третья неделя с начала военных действий, когда как-то днем, разглядывая польский лагерь, Серко заметил там какую-то необычную суету. Своими молодыми зоркими глазами он рассмотрел, что в лагере идет приготовление к какому-то торжеству. Во многих местах курился дым костров, доносился визг свиней, блеяние баранов, челядь накрывала столы. Не поняв, что там происходит, он обратился к стоявшему рядом Верныдубу: — Что, ляхи к какому-то празднику готовятся? Верныдуб, уже почти выздоровевший (не без содействия Ивана) после ранения, теперь все время находился поблизости от него. Он знал, что жизнью своей обязан Серко и, вскоре став его побратимом, считал теперь своим долгом защищать есаула в бою. Его сабля всегда была к услугам побратима, а пренебрегать саблей в руке такого богатыря, как Верныдуб, мало бы кто отважился. — Так завтра же 20 мая, их главный ляшский праздник, — ответил великан на вопрос есаула, — называется панське цяло[1 - праздник тела господня (прим. автора)]. Ну, это, как у нас день всех святых. Только ляхи празднуют его так же торжественно и пышно, как мы, православные, Пасху. Видя, что есаул слушает его с интересом, он продолжал: — Обычно, к утру все так перепьются, что на ногах стоять не смогут. Вон гляди, свиней да баранов режут, уток и гусей запекать будут. Челядь уже и бочки с винами выкатывает. Основное торжество начнется сразу после полуночи. В голосе казака явно слышалась легкая зависть. Запорожцы в походе во время военных действий спиртного не употребляли, нарушение этого правила каралось смертью. Сам Иван мало общался с поляками и, будучи православным, праздников римско-католической церкви не знал. Из дома он ушел еще в четырнадцать лет и с тех пор проводил время то на Дону, то на Сечи. — Так, говоришь, к утру на ногах стоять не смогут? — рассеянно спросил он, поглощенный какими — то своими мыслями. — И к гадалке не ходи, — убежденно ответил Верныдуб. — Я в детстве в услужении у ляхов был. Ну, мальчиком на побегушках, насмотрелся… Спустя полчаса Серко обратился к Богуну, поделившись с ним своими мыслями, навеянными словами Верныдуба. — А в самом деле так оно и есть, — подтвердил тот сказанное Верныдубом, — сам не раз был свидетелем, как ляхи отмечают этот праздник, перепиваются все, как мы на масленицу. План твой поддерживаю, но без ведома гетмана такое дело затевать нельзя. Тарас понял предложение Богуна и Серко с полуслова. — А, что это удачная мысль! — оживленно прокомментировал он план есаула. — Если скрытно подобраться на рассвете к ляшским позициям и ударить с двух сторон, то… Гетман внезапно умолк, потом с сомнением с произнес: — Только вот как подобраться к лагерю? На валах у них караулы будут расставлены, в лоб на валы не полезешь. Подкопы делать некогда… — Если ясновельможный пан гетман выслушать изволит, — вмешался Серко, — то у меня есть план… Долго еще, склонившись над схемой польского лагеря, они обсуждали план ночной вылазки. Наконец, гетман сказал обоим: — У вас там, в курене, десять сотен, этого должно хватить. Разделите своих людей пополам и с Богом. Хотя, думаю, что подкрепление вам не помешает… Он немного помолчал, высчитывая что-то в уме, и продолжил: — А мы, как начнете, пойдем на штурм валов. Поддержим вас, так сказать… Возвратившись к себе, Богун и есаул собрали сотников, чтобы довести до них план предстоящей операции. Однако, не успели они начать совещание, как к ним присоединилось еще десять сотников других полков. Гонец, прибывший от гетмана, передал его слова, что они тоже со своими людьми поступают в распоряжение Богуна и Серко. Теперь, наличных сил полностью хватало для того, чтобы претворить в жизнь задуманное предприятие. В полночь, когда в польском лагере поднялась пушечная и ружейная стрельба и началось веселье, два отряда казаков, скрытно переправились через Трубеж и Альту, став обходить польские позиции. Затем каждый отряд разделился еще раз. Пятьсот казаков затаились на берегах обеих рек по центру польского лагеря, а остальные во главе с Богуном зашли с тыла, где находился польский обоз и выпасались конские табуны. Отряд Серко залег на берегу Трубежа, речки не широкой, но достаточно глубокой. Отсюда лагерь поляков открывался, как на ладони. Казаки в свете ярко пылавших костров наблюдали, как веселятся шляхтичи, отмечая свой главный праздник. Многие уже были изрядно пьяными, горланили песни, другие от избытка чувств пускались в пляс. Кто-то стрелял в воздух, а некоторые соревновались в искусстве фехтования. Постепенно всеобщее веселье достигло своего апогея. Вино лилось рекой, у многих бочек уже были выбиты днища и спиртное черпали из них прямо ковшами и кружками. — Вот уже и Воз перевернулся, — взглянув на небо, шепнул Ивану лежавший рядом Верныдуб. — Бьюсь об заклад, больше часа они не продержатся. Спорить с великаном никто не стал, так как уже то там, то тут шляхтичи стали валиться с ног. У кого-то хватало сил добраться до палаток, но многие просто падали на сырую землю и засыпали. Постепенно польский лагерь стал напоминать поле после жестокой битвы. Единственное отличие заключалось в том, что лежащие на земле, всего лишь крепко спали. Много, правда, оставалось еще и тех, кто бродил с ковшами в руках между телами, разыскивая приятелей. Но постепенно и они присоединялись к спящим. В четвертом часу ночи, когда уже слабо забрезжил рассвет, Серко негромко подал команду: «Пора!» и, соблюдая осторожность, казаки погрузились в воды Трубежа. Главное было не замочить самопалы, поэтому их держали поднятыми высоко вверх. Переправившись, сотня казаков с самопалами остались на берегу, изготовившись к стрельбе, а остальные ворвались в лагерь. То, что происходило дальше мало напоминало бой, скорее это была настоящая резня. Еще пятьсот казаков во главе с Ярошем, переправившись через Альту, напали на поляков с другой стороны. Большинство шляхтичей встретили свою смерть во сне, располосованные казацкими саблями, другие спросонья выскакивали из палаток и падали, сраженные меткой пулей из самопала. Кое-кто из шляхтичей пытался спастись, переплыв речку, но тонули, попав на глубину. Во всем лагере царила суматоха и паника, усилившиеся после того, как основные силы гетмана Федоровича пошли на штурм. К счастью для поляков, Конецпольский, Лащ и командиры хоругвей, хотя тоже праздновали, но излишествам не предавались и оставались трезвыми, как и их охрана. Им удалось, хотя и с большим трудом, собрать несколько тысяч относительно трезвых жолнеров и с их помощью отразить попытку штурма лагеря, предпринятую Тарасом. К этому времени уже начинался восход солнца и Серко приказал свои людям возвращаться с захваченными трофеями в табор, тем более, что Богун со своими людьми, зайдя в тыл полякам, уже давно захватил почти всю польскую артиллерию, большую часть обоза и несколько конских табунов… Станислав Конецпольский в ярости метался у себя в палатке, кусая от злости ус. Лащ стоял у входа, потупив голову, хотя особой вины в происшедшем за собой не чувствовал. Но польный гетман ни в чем его и не обвинял, повторяя время от времени: — Пся крев, лайдаки, хлопы, быдло, которых батогами надо было разогнать! И столько наших погибло! Цвет шляхетства! Еще немного и они бы вырезали всех нас! И вся армата досталась этим лайдакам, и обоз! Позор на мои седины! Польный гетман не зря выходил из себя. В эту ночь, которую позднее в народе прозвали «Тарасовой ночью», было вырезано около пяти тысяч шляхтичей, в том числе 300 из польской знати. Казаки захватили часть обоза вместе с артиллерией, а также лошадей. В ночь на 20 мая в этой польско-казацкой войне ситуация изменилась кардинальным образом, теперь польному гетману коронному уже рассчитывать на победу не приходилось. Воспользовавшись тем, что Конецпольский на какое-то время умолк, переминавшийся с ноги на ногу коронный стражник, осторожно сказал: — Ваша светлость, неутешительные новости из окрестных местечек. — Что там еще? — насторожился Конецпольский. — Местное население поднялось против нас. Везде убивают поляков и евреев. Бунтовщики уничтожили уже несколько наших отрядов фуражиров. Если так пойдет дальше, у нас начнутся проблемы с продовольствием. Лащ говорил правду. В окрестностях Переяславля начались выступления крестьян и мещан, на помощь которым Тарас направил несколько запорожских полков. Гнев восставших обрушился в основном на евреев, которых уничтожали тысячами без всякой пощады. Пожар народной войны грозил охватить все южнорусские территории. Спустя несколько дней от польских позиций отделился всадник. За ним ехал горнист с белым флагом. Тарас, узнав об этом, приказал Богуну встретить парламентера и доставить его к нему. Парламентер вежливо приподнял шляпу, приветствуя куренного атамана, и представился послом от Конецпольского к гетману Тарасу, ротмистром Хмелецким. Богун не стал завязывать послу глаза — пусть видит казацкую силу, и провел его к Федоровичу. Как выяснилось, Хмелецкий привез казацкому гетману предложение о начале переговоров. Посовещавшись с полковниками и старшиной, Тарас ответил согласием. Переговоры проходили трудно. Тарас требовал убрать ограничения казацкого реестра, как это было при Сагайдачном, Конецпольский соглашался лишь на увеличение его до восьми тысяч. Причем, кого принимать в казаки, а кому отказывать, должна будет решать специальная комиссия из реестровиков и запорожцев. Поляки требовали также выдачи Тараса Федоровича, но это предложение было сразу отвергнуто. Тем не менее, представители реестровой старшины Ильяш Караимович. Иван Барабаш и ряд других согласны были на реестр в восемь тысяч человек. Реестровые казаки также поддержали их. В результате, в июне 1630 года было заключено переяславское соглашение, с которым Тарас не согласился и ушел со своими сторонниками на Сечь. С ним вместе на Запорожье возвратился и Иван Серко. Конец первой части. notes Примечания 1 праздник тела господня (прим. автора)